Альберто Моравиа - Я и Он

– Привет.

– Почему бы тебе не лечь рядом со мной? Еще рано, поспим немного вместе.

– Нет. Сначала я хочу поласкать тебя. Откинь простыню, сними рубашку и приготовься.

«Он» дает добро: «- Молодец. Сейчас увидишь, прав я или нет».

После долгого шуршания и томительной возни Фауста чуть слышно бормочет: – Я готова.

«Он» тотчас вмешивается назидательным тоном: «- Протяни пальцы к ее лицу, очерти овал». Выполняю.

«Он» не унимается: «- Чувствуешь, как под разбухшей морденью кроется некогда безупречная мордашка? Смекаешь теперь, что на самом деле Фауста двулика: одно лицо у нее сегодняшнее, а другое – вчерашнее, внутреннее?» Так и есть. По крайней мере, так мне кажется под магическим воздействием «его» слов. Тщательно ощупываю овал ее лица и действительно чувствую, что «внутри» скрывается личико Фаусты десятилетней давности. Надо же! «- Теперь спускайся вдоль шеи, по пути обозначь парочку толстых складок и смелее на грудь. Ну вот, под твоими пальцами две большущие, полупустые резиновые грелки с плотно закрученными пробками. Разве не чувствуешь ты внутри этих овальных податливых грелок два недозрелых персика? А внутри сегодняшних сосцов-пробок вчерашние соскибутоны?» С неохотой вынужден признать, что «он» прав. Тем временем «он» продолжает: «- Перемахни с груди на живот. Неужели не узнаешь в этом изношенном, раздолбанном чемодане былой серебряный поднос, плоский и круглый?» Внушение срабатывает.

«Он» снова погоняет меня: «- Спускаемся дальше, по приставной лесенке из волосков, соединяющих елочкой пупок и пах, и запускаем пальчики в густую шерстку, укутавшую лобок. Отыщи в этой пуще влажную, извилистую тропинку. Пройдись по ней, меж раздвинутых ног, ниже, ниже. До самого пухленького, потного узелка ануса. Сейчас eе лохань наводит на мысль об открытой ране с отвислыми, драными краями, как после удара саблей. А не припомнишь ли на месте этой безжизненной, вывернутой прорехи кругленькую, цепкую присоску, которая десять лет назад сжимала меня с отчаянной силой, словно пыталась вовсе отхватить, вроде тех маленьких резаковгильотин, какими в табачных лавках о брубают кончики сигар?» «Его» красноречие доканывает меня. Сознавая свое преимущество, «он» наседает: «- А теперь скажи ей, чтобы перевернулась и легла на живот.

– Это же тебе не яичница! – Делай, что говорят».

Повинуюсь и передаю приказание Фаусте, которая, в свою очередь, безропотно повинуется мне. Тогда, точно заправский патологоанатом, склонившийся вместе с учениками над трупом, распластанным на анатомическом столе, «он» с научным апломбом поясняет: «- Ну-с, протяни руку и обведи пальцами два громадных полушария, на которые раздваивается спина ниже поясницы. Оценил масштабы? Приложи ладонь к их выразительной выпуклости и отдай должное этому гладкому, пустынному пространству. Сложи пальцы гребнем, запусти их в срединную расщелину и убедись, насколько она глубока. А теперь попробуй-ка вспомнить миниатюрные, крепенькие, упругие, мускулистые ягодицы десятилетней давности и скажи, разе ты не чувствуешь, как они подрагивают внутри сегодняшнего расшатанного, обмякшего седалища?» Неожиданно, как будто в подтверждение того, что скрытая цель этой болтологии все та же, из темноты раздается голос моей жены: – Ну что, потрахаемся? Мигом пробуждаюсь от липкого, соблазнительного наваждения, в которое «он» незаметно меня погрузил, охмурив всякими небылицами про какие-то там формы, спрятанные одна в другой, как матрешки. И снова, в который уж раз, я готов «отступиться». И снова, в минуту презренной похоти, я собрался растратить впустую драгоценные силы, которые могли бы спасти меня от посредственности и гибели. Ничтожеству Фаусты, готовенькой, с широко расставленными ногами, вполне под стать ничтожество автора этих строк, тоже готовенького – с «ним», разбухшим тем временем до неимоверных размеров. Мы стоим друг друга! Два сапога пара! Оба одного покроя: как бы посмачней перепихнуться – вот и все заботы. Оба отступники! И не она «снизу», а я «сверху», как полагалось бы, нет – один к одному! Одно паршивой масти! И обоими погоняет «он»! Да так, что они и пикнуть не могут! Одним миром мазаны! Вот-вот под одной простыней нажарятся! Крайне грубо я отвечаю Фаусте: – Никаких траханий. Вставай-ка, накинь халат и пошли на кухню. Сваришь мне кофе, заодно и потолкуем.

Естественно, «он» встает на дыбы, как рыбак, у которого после бесконечного ожидания прямо с крючка срывается рыбка: «- Да ты чего? Прямо сейчас, что ли? Когда все уже на мази?» Не обращаю на «него» внимания. Одной рукой нажимаю на кнопку выключателя, другой одновременно открываю дверь. Не оборачиваясь, выхожу из спальни. И вот я снова на кухне. Сажусь за стол и задумываюсь. Ясное дело: ничтожество и есть ничтожество, раскис от избытка чувств. А «он» и рад удобному случаю выкрутить мне руки. Но не тут-то было! Я должен сделать так, чтобы чувствовать себя «над» Фаустой, а ее удерживать «под» собой. Это будет садистское «над», и оно неизбежно вызовет со стороны Фаусты мазохистское «под». В каком-то смысле это будет надуманное «под»; в нем не будет той отрешенной непроизвольности, до которой мне, увы, еще так далеко. Словом, обычное «над» закомплексованного неудачника, который перед лицом еще большего неудачника, чем он, делает вид, будто все у него в полном порядке. Однако и это лучше, чем ничего. Только как одним махом достичь этого превосходства? Озираюсь вокруг, и ответ моментально приходит в голову.

А вот и Фауста. Входя, она затягивает поверх солидного живота поясок халата. Тут же морщит двойной подбородок, ослепленная пронзительным светом летнего солнца. Не давая ей опомниться, сразу огорашиваю ее вопросом: – Ну, так что тут без меня творится? Застигнутая врасплох, она таращит на меня припухшие, осоловелые глаза и лепечет в ответ: – А что тут творится? – В доме вонища – не продохнешь. На кухне – гора посуды, аж за неделю. Тебя не узнать: лицо какое-то жирное, тусклое, под глазами мешки, тело разнесло.

Фауста растерянно проводит рукой по лицу, запахивает халат на груди. Еще бы! Пытается робко возразить: – Да я спала. Думала, ты днем придешь. Ты же говорил, что заедешь после завтрака.

Теперь я уже «сверху». Хотя, конечно, не в силу настоящего, полноценного превосходства, а лишь благодаря словесному наскоку. Верно, однако, и то, что чистота, порядок и уход за собой всегда и везде отличали полноценных людей.

– Нечего дожидаться, когда к тебе придут, чтобы привести себя в божеский вид, – не унимаюсь я. – Ты всегда должна быть в форме, и не ради кого-то, а из уважения к себе самой.

В ответ – ни слова. Фауста продолжает гладить рукой лицо, словно и впрямь чувствует под своей нынешней ряшкой миленькое личико десятилетней давности и тешит себя Надеждой извлечь его на свет с помощью этой отчаянной ласки. Короче, она «снизу», но еще не вполне.