Исповедь Мотылька (СИ) - Субботина Айя

До сих пор не возьму в толк, как так получилось, что он, моя единственная кровная родня, оказался таким моральным уродом. Неужели и правда все дело только в том, что я не уделял ему достаточно внимания?

Ерошу волосы, чтобы немного сбросить наваждение прошлого, и замечаю, как водитель недоверчиво косится на меня в зеркало заднего вида. Даже радио выключает, видимо решив, что за полночь с цветами на кладбище может ехать только тот, у кого на этом кладбище есть труп в своей могиле.

— Может, подождать тебя? — предлагает мужик, когда прошу высадить меня недалеко от въезда.

В башке снова шумит и прогулка в ночных заморозках лишней точно не будет. Смешно, но даже сейчас мне тупо стыдно являться к Ане бухим. Столько лет не виделись, а я заявлюсь под синькой с собственной «свадьбы в Малиновке».

— Спасибо, мужик, но я в порядке, — благодарю таксиста словом и щедрыми чаевыми, и медленно бреду вдоль обочины, скудно освещенной горящими через один фонарями.

«Да, Олег, — мысленно даю себе пинка, — ну и время ты выбрал, чтобы навестить могилу жены».

Как ни пытаюсь выбросить из головы Дениса и Ви, эта парочка снова там. Уже не такие энергичные и четкие, больше напоминающие тени от свечей, но это все равно они и мне тошно от того, что к Ане я явлюсь жаловаться на все это дерьмо.

Ее могилу я нахожу сразу, можно сказать, наощупь. Здесь темно, хотя пока бреду, замечаю между могилами группы пирующих бомжей, которые поглядывают на меня как немощные шакалы. Наверняка прикидывают, по зубам ли я им. Но вообще насрать, даже если кто-то сунется.

Могила Ани чуть в стороне, за рядом простых гранитных крестов, одинаковых внешне, но отличающихся только размером. Проходя мимо, бросаю взгляд на таблички — тут похоронены четверо: двое детей и их родители. Судя по датам, семья погибла в один день, а их отцу было ровно столько же лет сколько и мне сейчас. Интересно, если я сегодня сдохну от внезапного инсульта, или аневризмы, или потому что бомжи размозжат мне голову, что поставят у меня на могиле? Хотя уместнее будет спросить — кто?

Анина могила в идеальном порядке. На белом мраморе ее надгробия — покрытые инеем, но еще свежие цветы. Наверняка Ирина часто ее навещает, хотя я не помню, чтобы мы с ней это обсуждали. Мы вообще перестали вспоминать Аню после того, как перестали быть просто скорбящими родственниками и стали любовниками. Просто мне стало не по себе от того, что я трахаю сестру своей покойной жены, ну и наоборот.

— Привет, родная. — Кладу цветы поверх роскошного букета подмерзших лилий, проводу пальцами по холодному мрамору, собирая изморозь на кончики пальцев. — Долго не приходил. Знаю. Не буду извиняться, ты этого не любишь.

Когда Ани не стало, у меня совершенно не было сил заниматься ее похоронами, и Ирина все взяла на себя. Мы только тогда и сблизились, потому что до трагедии каждый ее приезд, они с Аней могли подолгу запираться на кухне и о чем-то сплетничать, как это бывает, когда у сестер очень теплая дружба. Никогда не допытывался, что они обсуждают, даже если их посиделки затягивались до утра и превращались в батарею пустых винных бутылок и потекшую тушь на лицах обеих.

Укол совести случается так внезапно, что подкашиваются ноги и я грузно усаживаюсь на скамейку рядом.

— Прости, что мало тебя обнимал, когда ты плакала, — слова не хотят выходить наружу, их приходится выталкивать силой. — Что всегда соглашался на твое «да все в порядке, пустяки, дело житейское». Прости, родная. Я все испортил.

Прошлое, от которого я столько лет отмахивался, внезапно ударяет в спину.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Правда, растекающаяся болью у меня под кожей, необратимая и острая, как удар хлыста.

Правда о том, что в тот день, когда мы с Пашкой, молодые и дурные от внезапно свалившихся первых бабок, забавы ради пошли на какой-то показ мод, где один из нас встретил женщину своей мечты, а другой — свою будущую жену. Только вот оказалось, что это — одна и та же женщина. И пока я тупо таращился на нее как болван, мой друг, по зову своей далекой цыганской крови, схватил ее в охапку и украл прямо с подиума. А через пару недель они вернулись уже молодоженами — довольными, абсолютно счастливыми и, как потом оказалось, уже ставшими заочно родителями.

Какая ирония, что женщину, в которую слюбился без памяти, второй я увидел уже когда она была беременной той, в которую я влюблюсь спустя двадцать сраных лет.

— Я мудак, знаю, — киваю невидимому призраку Ани, хотя кого я обманываю — ее здесь нет. А если бы мертвые действительно могла выходить к нам, вряд ли моей жене захотелось бы еще раз увидеть человека, разрушившего всю ее жизнь.

Когда открылась правда о скоропалительной беременности Марины, я был единственным в Пашкином окружении, кто не считал это событие «офигенным» и «крутым». Я оказался тем мудаком, который напомнил ему и о возрасте, и о том, что таких «самых любимых женщин» у него каждый месяц — по паре штук, а ребенок — это большая ответственность, к которой они с Мариной не готовы. Да блять, даже зная, как все обернулось, если бы я сейчас мог вернуться в прошлое — я бы все равно повторил те слова слово в слово. А еще лучше — схватил бы Пашку за шиворот и отвешивал бы ему столько тумаков, сколько потребуется, пока его куриные мозги не встанут на место.

Именно тогда мы впервые конкретно посрались. Так сильно, что завели личных помощниц и составили рабочие графики таким образом, чтобы не пересекаться нос в нос. Разделяли деловые встречи, право подписи, всю ту бесконечную рутину, которую однажды вдвоем затеяли и поставили на ноги. Бросить все это на полпути было бы слишком тупо, хотя Пашка попытался и закинул удочку на счет того, что готов выкупить мою долю, за что был справедливо и от всего сердца послан.

Нас помирила Эвелина, сделав то единственное, что могла — родившись на свет пухлой маленькой гусеницей. Когда я узнал, что Марина родила и Пашка стал отцом, сразу стало по фигу на все наши разногласия. Приперся в больницу с огромны медведем наперевес и охапкой гелевых шаров в форме Микки-Мауса с бантом, сказал Пашке, что набью ему морду, если не покажет мне дочь и мы обменялись символическими оплеухами. Наверное, в глазах персонала больницы, это выглядело не так миролюбиво, потому что кто-то даже предложил вызвать полицию, но в итоге, все рассосалось и успокоилось.

Есть какая-то злая херня в том, что я до сих пор помню каждую деталь того дня: светло-серые стены больничной палаты, бледная, но улыбающаяся Марина, как всегда красиво накрашенная, с идеальной прической, и в красивом розовом халате с пышными белыми кружевами. Через пару часов после суточных мучений, она все равно выглядела так, будто на минутку сошла с подиума, чтобы погрозить нам обоим пальцем, потаскать за уши и взять клятву, что мы больше никогда не поссоримся. А потом принесли маленькую Ви: красную, сморщенную, как кизил. Уже тогда у нее были глаза Марины, и Пашкин нос, и подбородок. А я малодушно подумал, что мой нос и мой подбородок, шли бы ей куда больше.

Если бы я знал тогда, как сложится наше будущее, я бы продал Пашке свою часть в бизнесе и укатил на другую часть земного шара, чтобы больше никогда их не видеть.

Но я не знал.

И Эвелина потеряла отца. Из-за меня.‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌

‌‌‍Глава тридцать восьмая: Эвелина

— Вот, — Катя протягивает мне бог знает какую по счету чашку с чаем, от которого почему-то жутко разит какой-то травяной настойкой. И валерьянкой. Или теми каплями, которые мать иногда принимает от сердца? — Пей. У тебя давление зашкаливает. Моя бабка такие рекорды не бьет. Ты бы завязывала со всем этим, подруга.

Я молча беру чашку и делаю несколько глотков. Чай комфортно теплый, его Катя притащила с собой в гигантском термосе. Такой же, ровно в тех же огромных красных маках на поцарапанной от времени бирюзовой эмали, я нашла на чердаке вместе со злосчастным свидетельством об установлении отцовства. И воспоминания о том дне и всех, последовавших за ним, снова заставляют громко всхлипнуть.