Шахразада - Ревнивая лампа Аладдина

– Счастье, дочь наша?

– О да. Я мечтала, что моим мужем будет человек благородный, умелый, с нежным и чутким сердцем. Я повстречала такого юношу. Он всем хорош. Я хочу стать его женой. И вот в тот миг, когда я, смиренная, прихожу к тебе, чтобы порадовать тебя тем, что встретила своего единственного, ты начинаешь сочинять сказки!

Голос Хусни сорвался на крик. Она настолько превратилась в царевну Будр, что ей не пришлось прилагать ни малейших усилий, чтобы загореться гневом. Очевидно, гнев этот был так похож на гнев настоящей Будур, что халиф испугался.

– Дочь наша, не стоит кричать…

– Но как же, отец, мне не кричать? Тебе что-то приснилось, и я теперь должна буду поверить в то, что стала женой какого-то незнакомца в черном, которого здесь никогда не было! Да пусть обойдут весь дворец и попытаются найти этого человека! Пусть попытаются найти хоть одного человека в черном, не считая, разумеется, писцов и мудрецов дивана!

– Неплохая мысль, – пробормотал советник и нетвердой походкой направился к двери.

– Начальника стражи сюда! Халиф желает отдать приказание!

– О Аллах всемилостивый! – проговорила Хусни, делая вид, что чуть успокоилась. Смешно ей было смотреть на халифа и его советника, но и немножко жаль их. Они напоминали опоенных маковым отваром. – Теперь еще начальник стражи!

«Не тревожься, малютка, я почти закончил… Халиф и советник теперь самые разумные и проницательные люди во дворце. Остальные не помнят ничего, что происходило вчера…»

«Мой добрый друг…» – с нежностью подумала джинния.

Послышались тяжелые шаги, и на пороге показался начальник стражи, высокий, побывавший во многих битвах суровый воин.

– Повелеваем тебе, достойный Фархад, немедленно привести пред наши очи мужа нашей прекрасной дочери!

– Мужа твоей дочери, о халиф? А кто это? Кого ты называешь этим достойным именем?

– Мужа нашей дочери, несчастный! Того человека, что постучал вчера в дворцовые ворота!

– О великий халиф! Прости мне мою дерзость, но никто вчера не стучал в ворота дворца. Я сам казнил бы того стражника, который распахнул бы ворота перед наглецом.

– Никто не стучал вчера в городские ворота?

– Нет, – ответил достойный Фархад, ни на минуту не сомневаясь в правоте своих слов.

«Отличная работа, Алим!» – залюбовалась суровым стражем Хусни.

– Но тогда пошли в покои царевны людей, пусть приведут того, кто провел ночь в ее опочивальне!

– Что?! Провел ночь в моей опочивальне?! – вскричала Хусни. – Да как ты смеешь так унижать меня, отец! Кто посмел бы переступить порог моих покоев?! Я все-таки дочь халифа и знаю цену своей чести и своему имени…

Начальник стражи стоял, словно каменное изваяние. В глазах советника не отразилось ни мысли. И даже халиф, еще мгновение назад почти уверенный в своих словах, теперь казался оскорбленным не менее дочери.

– Прости нас, любимое дитя. Мы произнесли слова, не достойные сына великого рода халифов. Но все же, Будур, я прекрасно помню, что накануне вечером мы пировали, а утром твой муж… ну, тот человек, имени которого я не помню, вошел в зал аудиенций.

– О Аллах… Какой человек вошел в зал для аудиенций, отец? Что было бы нужно моему мужу, если, конечно, ты по-прежнему считаешь, что выдал меня замуж, в зале аудиенций? Да к тому же ранним утром?

– Мы сознаемся тебе, дочь… Чем больше мы об этом думаем, чем больше пытаемся вспомнить события вчерашнего дня, тем сильнее сомневаемся в том, что видели на самом деле. Вот сейчас нам кажется, что мы пировали на свадьбе… Но как только мы пытаемся вспомнить, что же мы ели и пили, нам уже кажется, что ничего такого не было, и мы с тобой трапезничали вдвоем. Еще миг тому назад мы помнили, как зовут человека, которому отдали тебя в жены… А сейчас мы не помним ни его лица, ни имени.

– О мой благородный отец! Как же ты устал от государственных дел!

– Так, выходит, никакой свадьбы не было?

– Нет, отец, не было. Быть может, ты отдавал меня замуж во сне, предчувствуя, что сегодня я приду к тебе, чтобы говорить о замужестве…

– Но почему тогда мы так много помним об этом странном сне?..

– О Аллах, но откуда мне это знать?

И тут Хусни поняла, что сейчас вовсе не похожа на настоящую Будур. Ибо та пришла бы не просить милости, а требовать. Не выслушивала бы отца, а кричала бы, настаивая на своем. Не придумывала бы оправданий, а обвиняла бы…

– Но, быть может, все это было не во сне?

– Отец, я пришла сюда со смирением просить любящего отца о милости. Но раз ты отказываешь мне, то я поступлю так, как поступала раньше. Отец мой, великий халиф, – голос Хусни зазвенел металлом, – я нашла человека, которого мечтаю назвать мужем. И я требую, чтобы ты согласился на этот брак. Если же ты скажешь «нет», то почтения моего ты более не увидишь. Да и вообще не увидишь меня во дворце. Да я лучше уйду из дому и стану последней нищенкой, чем еще раз буду просить тебя о чем-то…

– Но, дочь наша, почему ты сразу начинаешь кричать? Ведь если никакой свадьбы не было, если все это – лишь мои мечты о твоем будущем, то я даю согласие. Пусть это против всех традиций, пусть никогда в нашем роду девушка не выбирала себе мужа сама… Но ведь ты все же дочь халифа, и твои сумасбродные идеи иногда могут быть вполне приемлемыми…

– Да будет так, отец.

Перед Хазимом Великим вновь стояла почтительная дочь.

– Да будет так! – голос халифа зазвучал, как гром небесный. – Пусть объявят в великом Багдаде! Я избрал для своей дочери жениха! Это сын древнего благородного рода, сын золотых дел мастера по имени…

– Аладдин, – тихонько подсказала Хусни.

– …по имени Аладдин. Наша царская воля непреклонна, и на завтра мы созываем всех на свадебный пир, равного которому еще не бывало в великом Багдаде! Такова наша воля и да будет так!

«О Сулейман-ибн-Дауд, мир с ними обоими, мне кажется, я скоро выйду замуж!» – подумала джинния.

И услышала в ответ: «Мне тоже так кажется, малышка Хусни».

Макама двадцать седьмая

– О моя прекраснейшая Будур, великая царевна! Неужели теперь ты принадлежишь мне?

– И ты, мой любимый, отныне всецело принадлежишь мне… И да простит меня Аллах, нет в этом мире женщины счастливее меня.

Наконец они остались одни. Долгие часы, что длилась священная церемония открывания покровов, Аладдин мог только пожирать глазами ту, о которой мечтал. Да, он познал свою невесту, и потому жар его томления был почти нестерпим.

Тяжелые парчовые одежды давили на плечи, заставляя сидеть очень прямо и не давая возможности повернуться ни вправо ни влево. Но это была единственная уступка традициям. В тот миг, когда его мечту, закутанную в семь покрывал, поставили перед ним, он не смог отвернуться, как того требовал древний обычай. Кто-то из многочисленных советников, окружавших его, начал шептать: «Отвернись, поверни голову!». Но Аладдин продолжал смотреть и таял от предвкушения.