Альберто Моравиа - Я и Он

– А может, и знать-то нечего.

– Может, и нечего. Только я все равно хотел бы задать тебе пару вопросов.

Мгновение Маурицио молчит, затем снисходит: – Валяй.

– Начнем с твоего отца. Чем он занимается? – Строительством.

– У него что, свой строительный трест? – Типа того.

– Сколько ему? – Между сорока и пятьюдесятью.

– А как он выглядит? – Высокий, симпатичный шатен, спортивного сложения, легкий на подъем, с деловой хваткой.

– Что еще? – Еще? Даже не знаю. Обожает футбол.

– А твоя мать, какая она? – Настоящая красавица: высокая фигуристая блондинка с голубыми глазами.

– Сколько ей лет? – Примерно столько же, сколько и отцу. Они ровесники.

– Твои родители любят друг друга? – Думаю, да.

– А как ты думаешь, они когда-нибудь изменяли друг другу? Маурицио надолго замолкает, и я уже начинаю побаиваться, что он не ответит. И впрямь, в конце концов он говорит: – Вопрос довольно деликатный.

– Можешь не отвечать.

Снова молчание.

– Насколько я могу судить, они друг другу верны. Хотя честно говоря, никогда об этом не думал.

– Значит, по-твоему, это счастливый брак? – Видимо, да.

– Твои родители обвенчаны? – Да.

– Они верующие? – Как и все.

– То есть? – Постольку – поскольку.

– Они тебя любят? – Конечно.

– Очень? – Очень.

– Тебе когда-нибудь в чем-то отказывали? – Нет.

– В общем, у тебя было счастливое детство? – Без сомнения.

– Ты откровенен с родителями? – Нет.

– Почему? – Так.

– Но вы общаетесь? – Только за столом.

– И о чем вы говорите? – О всякой ерунде.

– Например? – Ведем мещанские разговоры.

– Что значит «мещанские разговоры»? – Ну, говорим о том, что купили и что хотели бы купить, о погоде, о друзьях, о родственниках и знакомых. Иногда мы говорим о том, что новенького можно увидеть в театрах, кино и так далее.

– Это и есть мещанские разговоры? – Да.

– Чем же они отличаются от революционных разговоров? – В революционных разговорах речь идет о революции.

– Всегда? – Всегда – прямо или косвенно.

– Ясно. Ты в семье единственный ребенок? – Нет, у меня две сестры.

– Как их зовут? – Патриция и Фьямметта.

– Сколько им лет? – Одной восемнадцать, другой двадцать два.

– Они входят в группу? – Нет, не входят, они такие же буржуазки, как и родители.

– Хорошо, скажи, а в чем ты мог бы упрекнуть родителей и сестер? – Я? Ни в чем.

– Стало быть, в некотором смысле ты считаешь их идеальными? – Вовсе нет. С чего это вдруг? Идеальных людей вообще не существует.

– Однако тебе не в чем их упрекнуть. Идеальность в том и состоит, что человек или вещь не обнаруживают никаких недостатков, следовательно, не вызывают никаких упреков.

– В этом смысле я еще мог бы считать их идеальными. Но только в этом.

– Ловко! С одной стороны, ты считаешь их идеальными, а с другой – хочешь, чтобы они лишились всего, что имеют, стали нищими и очутились на дне общества. Короче говоря, ты хотел бы их уничтожить.

Маурицио спокойно отвечает: – Я считаю их идеальными по меркам буржуазных идеалов. В более же широком, революционном плане они, конечно, не могут не быть, как ты выражаешься, уничтоженными.

– Итак, твои родители и сестры идеальны по меркам буржуазных идеалов. С буржуазной точки зрения, у них нет недостатков. Скажи, а что, собственно, ты понимаешь под словом «буржуазия»? – Буржуазия – это класс, обладающий собственностью на средства производства.

– Насколько я понимаю, в революционном смысле такой ответ является идеальным, не так ли? – Это марксистское определение.

– Значит, повторив его, ты тоже становишься идеальным, не так ли? Маурицио морщит нос, видимо, чувствуя подвох. Затем, в глубине души, решает: что бы я ни говорил, что бы ни делал, это не имеет ровным счетом никакого значения по той простой причине, что он находится «сверху», а я «снизу».

– Если быть идеальным, – отвечает он, – означает следовать верной политической линии, то да. Я не утверждаю, будто я идеален, но я утверждаю, что пытаюсь стать таковым и что могу стать таковым.

– Можно одно замечание? – Какое? – Ты представил мне крайне обобщенное и упрощенное опиисание тебя самого и твоей семьи. И знаешь почему? – Почему? – Потому что для тебя существуют не отдельные личности с их личностными достоинствами и недостатками, а лишь буржуа и революционеры. По-твоему, буржа, любой буржуа, идеален, потому что тебе так хочется; тебе хочется свести человека к чисто классовому понятию. Иначе говоря, буржуа, с твоей точки зрения, идеален в абсолютном смысле, именно поэтому ты можешь сказать, что он абсолютно несовершенен. Ну да ладно. Как бы там ни было, с одной стороны, мы имеем твоих родителей и сестер – идеальных буржуа по меркам буржуазных идеалов, с другой стороны – тебя и твою группу, являющихся или пытающихся предстать идеальными революционерами по меркам революционных идеалов. Разве не так? – Допустим. И что из этого? Вот! Меня так и подмывает крикнуть: «Да то, что дело вовсе не в идеях, политических линиях или интересах, а в вашем представлении, в вашем, так сказать, идеале буржуа и революционера. Однако оба идеала имеют общее происхождение. Я – само несовершенство, воплощенная ущербность, оказался перед двумя идеалами, буржуазным и революционным, у которых тем не менее один и тот же корень: идеально возвышенное, сублимированное сексуальное влечение, идеально удавшаяся сублимация. Вот почему я чувствую себя «снизу» как по отношению к тебе, идеальному революционеру, так и по отношению к Протти, идеальному капиталисту. Ибо по отношению к «возвышенцу» «униженец» может ощущать только собственную ущербность, что бы он ни делал. Именно: независимо от политической ориентации или классовой принадлежности одного и другого».

Так и хочется высказать ему все это и многое другое, отвести наконец душу. Но, как всегда, я стыжусь излишней учености подобного объяснения, прибегнуть к которому сейчас не в состоянии без сентиментальных излияний, а это может показаться Маурицио наигранным. В общем, при всей моей приверженности теории сублимации я ощущаю в себе наглый, завистливый душок неполноценности. Поэтому в замешательстве я лишь ухмыляюсь, – Да ничего. Я просто хотел сказать, что все члены вашей семьи идеальны, хоть и по разным причинам.

– Что еще? – И то, что я очень, очень далек от идеала.

Маурицио молчит. Вероятно, его раздражает мой прочувствованный тон. Еще бы, ведь «возвышенцам» противно все личностное, частное, интимное. «Возвышенцы-буржуа» внушают тебе это с самого детства устами строгих гувернанток. «Возвышенцы-революционеры» делают из этого прямо-таки равило марксистского поведения.