Огненное сердце (СИ) - Резник Юлия

Сидельник… Да. Он его сын.

Гатоев. Тот просто не оставляет меня в покое. Регулярно напоминая о себе, не в силах смириться с тем, что я не собираюсь под него прогибаться.

– Пойдем, что ты сидишь?!

– Я не умею танцевать! – перекрикиваю музыку.

– Глупости. Что тут уметь? Просто закрой глаза и отдайся музыке.

Так и делаю. Пьяной себя отпустить легко… В ритм с битом, в такт сердцу. Танцую. Чувствую себя молодой и легкой. Будто ничего на меня не давит. И никто… Музыка останавливается в какой-то момент. Я улыбаясь, открываю глаза. И понимаю, что все это время Димка, не отрываясь, на меня пялился.

– Что?

– Я тебя люблю.

Вот так легко, блин. Просто посреди танцпола. Улыбка медленно стирается. Она сейчас неуместна. Но что ей противопоставить – тоже сложный вопрос. Поэтому просто смотрю на него, и смотрю, а свет пульсирует.

– Мы пьяные.

– И что?

– В таком состоянии нельзя… Хм… ну ты понимаешь.

– Значит, в другой раз, – улыбается. – У нас полным-полно времени.

Я не знаю, так ли это. Я даже не уверена, что протрезвев, не пожалею о том, что ляпнула. Но сейчас мне это кажется необходимым…

– Знаешь, я уже, наверное, поеду.

– Я тебя провожу. Сейчас только предупрежу своих.

Глава 22

– Я поднимусь с тобой!

За время дороги нас с Димкой еще немного развозит.

– Ни за что, – глупо хихикаю я, а он, наоборот, серьезнеет:

– Почему?

– Тебе домой надо, – выпаливаю первый пришедший на ум довод.

– А вот и нет. Все дело в тебе.

– Во мне?

– Ты боишься не устоять, если я провожу тебя до двери, – без тени сомнения заявляет этот наглец.

– Ну, все. Ты меня раскусил. Теперь точно можно прощаться, – чмокаю его в подбородок и вываливаюсь из тачки: – Пока!

Таксист, видимо, опасаясь, как бы наше прощание не затянулось, срывается с места, а я стою, покачиваясь на высоких каблуках, и как дура улыбаюсь вслед удаляющимся огням фар. Осенний ветер лижет ноги, проникая под тонкий капрон. Пальцы в туфлях стынут. Еще недавно казалось, что в душу уже не вместится больше горя и разочарования, емкости переполнены, а сейчас облетевшей кленовой листвой на языке горчит предвкушение. Ступая по ковру из опавших листьев, бреду к калитке. В просвете между домов ветер усиливается, рвет одежду, волосы, сдирает кожу с лица. Забегаю в парадную, хихикаю. К лифту бегу, перепрыгивая с одной плитки на другую. Тот, как назло, едет чуть ли не с последнего этажа. Наконец, захожу. Жму на кнопку, разворачиваюсь к двери и… застываю статуей. Потому что Гатоев заходит за мною следом, перекрывая все пути к отступлению. Вздрагиваю, когда дверь закрывается, и кабина плавно устремляется вверх. Мы одни, будто погребенные в этой коробке. Накрывает внезапным приступом клаустрофобии. Сделав глубокий вдох, набираюсь сил, чтобы посмотреть на него прямо. Пусть по лицу Мусы ничего понять невозможно, пусть… Не хочу выглядеть в его глазах жертвой.

Сердце срывается в бешеный темп. И словно не было ничего хорошего. Меня как в болото затягивает в осознание своей принадлежности этому мужику. Не то чтобы это было моим решением… Просто кажется, мне от него не убежать.

– Ты ко мне? – да-да, дурацкий вопрос, но нам надо с чего-то начать. Эта тишина совершенно невыносима, да и лифт приехал. А Гатоев стоит. И ни туда, ни сюда.

– Нажралась… Только посмотри на себя.

Эмоции все же проступают на его смуглом лице желваками.

– А ты что, подрабатываешь в полиции нравов?

Бояться надоело. Я делаю шаг вперед и, оттеснив его чуть вбок, просачиваюсь в коридор.

– Тише будь. Я тебя не отпускал.

– А я тебя отпустила. Так почему ты опять здесь?

Касаюсь лбом дверного полотна. Вдох-выдох. Опять дежавю. Не хочу опускаться до скандала, но его отголоски клокочут в горле. И кажется, я в момент трезвею. Пьяную расслабленность в голове вытесняют позорные мысли: он скучал, он не забыл. И от этого становится так сладко, что хочется, провернув замок, впустить его в свой дом. Как однажды впустила в сердце, так что теперь и поганой метлой его оттуда не выметешь.

Муса наклоняется. Ведет носом вдоль моей скулы. Время растягивается. Я как никогда ощущаю его бесконечность…

– Воняешь, как бордельная девка.

– Еще один довод в копилку твоей невесты. Вопрос – какого черта, почему ты не с ней?

Слова едва успевают стихнуть, как он разворачивает меня волчком. Смуглые пальцы больно впиваются в запястье. Как хорошо, что Димка все же за мной не вышел! Наверняка бы они сцепились. А так…

– Мне больно, – цежу я.

– Мне тоже! – орет Гатоев. И осекается вдруг, потрясенный, словно он сам не ожидал от себя такой вспышки. Зарывшись пятерней в волосы, с силой дергает. – Мне тоже. – Твердые пальцы касаются моего лица. Обводят черты так нежно, как, может быть, никогда до этого. А вот во взгляде нежности нет. Он огнем горит. Не знаю, сколько в этом любви, но больной пугающей ревности – через край. – Ты с кем была, девочка?

– Я же не спрашиваю.

– А я спросил.

Ласкающий скулу палец сползает на губы и настойчиво придавливает их мякоть. Чернота в глазах становится совсем уж непроглядной и вязкой. Она липнет. Заставляет пугливо ежиться и втягивать голову в плечи.

– Тебя. Это. Не касается.

Зубы стучат. Так что выходит не так твердо, как мне того бы хотелось. Давлюсь металлическим привкусом его кожи…

– Думаешь?

Он улыбается. Но в этой улыбке ни веселья нет, ни тепла.

– Уверена. Уходи, Муса. Я не приглашу в гости.

– А его?

– Может быть.

– Шлюха. С одного члена на другой скачешь…

Я сглатываю готовые сорваться с губ ответные оскорбления. И оправдания. И упреки. Если так ему будет проще со всем этим справиться – пусть. Пусть я буду шлюхой.

– Тем более зачем тебе такая?

Гатоев вскидывается в ответ на это замечание. Впивается глазами в мое лицо. Естественно, сказать ему на это нечего. Я буквально его к стенке приперла своим вопросом.

– Каким же краем ты ходишь… – сипит он. – Я же…

– Ну что? Убьешь? За то, что сам наломал дров? Валяй.

– Смелая? – кривится. Достает пачку из заднего кармана, подкуривает. В свете, отбрасываемом зажигалкой, его лицо выглядит демонически. – Думаешь, со мной можно так, да?

– А тебе? Тебе можно, Муса? Так в себя поверил, что решил, будто усидишь на двух стульях?

Мой вопрос вполне резонен.

– И не жалко тебе мальчика?

Не договаривает. Просто смотрит на меня сквозь прореху упавших на глаза волос. А мне жалко, да. Мальчика. Нас с Мусой. И себя, дурочку, которая вдруг решила, что меня оставят в покое.

– Убирайся.

– Амалия…

– Видеть тебя не хочу! Ты сам все разрушил, понял?! И не надо теперь… это все. Тоже мне, блядь, Отелло.

Я отворачиваюсь, чтобы, наконец, открыть дверь и попытаться еще раз очертить те самые границы. Гребаные красные линии… Угрозы звенят в ушах, руки ходуном ходят, страх колотится в груди вместо сердца. Если он что-то сделает Димке, я этого не переживу. Его мать это не переживет. Дед и бабка.

Только ключ не без труда попадает в замочную скважину, как Гатоев меня опять разворачивает, как куклу. От неожиданности больно ударяюсь затылком о полотно двери.

– Не дергайся! – морщится Муса, будто почувствовав мою боль на собственной шкуре. – И не матерись. Тебе не идет.

– Немедленно меня отпусти! Мне больно! Мне больно, сука, ты что, кайфуешь от этого?!

Прорывает. Поток слез, непонятно откуда взявшихся в сухих воспаленных глазах, устремляется по лицу. Гатоев отшатывается. В истерике я опять поворачиваюсь к нему спиной. Открываю дверь, просачиваюсь в квартиру и запираюсь на все замки.

Больно. Это все так нечеловечески больно! И страшно. Высыпав содержимое сумочки на пол, достаю из груды барахла телефон и трясущимися руками набираю Димку. Умом я понимаю, что Гатоев был со мной, что у него тупо не было времени ни до кого добраться, но меня, один черт, охватывает ужас. А что если… Вот что? Как потом с этим жить?