Расскажи мне всё! (СИ) - "Меня зовут Лис"

Гейл отпускает меня и берет прядь моих волос возле самого лица.

— Они стали короче, — говорит он. — Но мне нравится.

Я поднимаю руку и дотрагиваюсь до его волос, которые уже практически свисают со лба. — А у тебя наоборот, — говорю я. — Но мне не нравится.

Я улыбаюсь, давая ему понять, что шучу. На самом-то деле, мне нравится его более лохматый вид. Люди всегда говорили, что мы похожи, хотя его кожа чуть темнее, чем моя, брови — шире, губы — полнее. Но зато наши волосы одинакового темно-коричневого цвета, даже наши черты лица похожи, особенно глаза. В детстве Гейл шутил, что меня удочерили, а на самом деле я — Хоторн, просто им сложно было прокормить столько ртов и меня подкинули к соседям.

Мы присаживаемся рядом на большой валун на вершине склона, и между нами воцаряется тишина. Это наше место, оно всегда было особенным. Отсюда открывается воистину великолепный вид на лес, на Луговину, затянутую ковром разноцветных трав, и на весь дистрикт.

— Мадж беременна, — наконец произносит Гейл, и его слова, будто острый нож, пронзают мне душу.

Нет, это не ревность. Мы с Хоторном выяснили много лет назад, что между нами кроме дружбы, ничего нет и быть не может. Это странное, непонятное мне чувство липкого ужаса, страха за их ещё даже неродившегося ребёнка. Хотя, так ведь и должно было в конце концов случиться. Я всегда это знала. Люди влюбляются, создают семьи, заводят детей. Но только не я.

— Значит у тебя осталось двенадцать лет. Отсчёт пошёл, Гейл, — бесцветным голосом шепчу я.

— Я верю, что за это время власть изменится.

— Надеюсь, не напрасно.

— Ты подумала насчёт предложения Коин? — Спрашивает он, поворачиваясь ко мне.

Мы испепеляем друг друга взглядами — кажется, будто сам воздух между нами насыщен электричеством.

— Я не могу, Гейл, извини, — виновато опускаю глаза, не решаясь озвучить истинные причины моего отказа. — Ты же знаешь, мы не виделись четыре года. Он уехал, даже не попрощавшись, и с тех пор ни разу не возвращался в Двенадцатый. Да и всему Панему известно, что я отвратительная актриса. Может, лучше попросить кого-то другого?

— Мы пробовали, — разводя руками, произносит напарник. — Подсылали к нему блондинок, брюнеток, высоких и низких. Даже парней… — он пожимает плечами в ответ на мой скептический взгляд. — Что ты так смотришь? Это Капитолий… четыре года — большой срок. Вдруг?

Он запускает ладони в волосы и растрёпывает их ещё больше.

— Но пекарь никого к себе не подпускает, не сближается ни с кем. Единственный человек, которому он доверяет — Финник Одейр, но через него к Мелларку не подступиться.

— Неужели Пит может знать что-то такое важное, что президент Коин так заинтересована в нем.

— Видимо да. Он один из немногих приближенных Сноу.

Весь этот разговор кажется дикостью. Я до сих пор не могу представить как Пит, тот самый Мальчик с хлебом, мог сблизиться с президентом. Бред.

— Я не знаю, Гейл. Я не уверена, что смогу снова увидеть его. Да и с чего ты решил, что Пит будет разговаривать со мной?

— Пожалуйста, Кискисс, ты же помнишь, к тебе он всегда относился с особым трепетом. Если бы мы не перепробовали все возможные варианты, мы бы не обратились к тебе. Если не получится, ты уедешь домой первым же поездом.

Я тяжело вздыхаю.

— Все было только ради Игр. Все, что ты делала.

— Не все, — говорю я, крепко сжимая в руке букетик цветов.

— Не все? А сколько? Нет, неважно. Вопрос в том: останется ли что-то, когда мы вернемся домой?

— Я не знаю. Я совсем запуталась, и чем ближе мы подъезжаем, тем хуже, — говорю я.

Пит ждет, что я скажу что-то еще, ждет объяснений, а у меня их нет.

— Ну, когда разберешься, дай знать. — Его голос пронизан болью.

Больше я Пита не видела и не разговаривала с ним. Спустя два месяца Тур Победителей отменили, а по прошествии ещё недели я узнала, что он уехал. Навсегда.

Я сжимаю в руке переданный из Тринадцатого современный телефон — в Двенадцатом таких лишь единицы. Экран загорается ярким светом.

Открываю закладку с именем Гейл и медленно по одной букве пишу:

Хорошо. Я согласна.

***

Бессонница в поезде — штука паршивая. Но я никак не могу перестать думать о том моменте, когда вновь увижу Пита. Когда из окна показались долгожданные огни Капитолия, моей душе стало в сотню раз тяжелее, чем рельсам под поездом.

Странно приезжать сюда, когда тебя никто не ждёт. Последний визит в столицу сопровождался вспышками камер и тяжёлым ожиданием скорой смерти. Сейчас же всё по-другому.

Выхожу из здания вокзала, ловлю такси и, заглядывая в экран телефона, называю адрес.

Роскошные стеклянные двери сами распахиваются передо мной, впуская внутрь небольшой галереи. Меня встречает холодный воздух вперемешку с легким запахом краски и денег. Да, определённо, именно так пахнут деньги.

Здесь шумно и много людей. Капитолийцы разные: раскрашенные и не очень, странные и пугающие, а иногда вполне обычные, разгуливают широкими коридорами, восторгаясь или беспощадно критикуя необычные полотна. Я окружена людьми, но совершенно одинока в этом странном месте.

— Любая картина — это замочная скважина, сквозь которую можно подглядеть душу художника, — произносит низкий бархатный голос за моей спиной.

Я оборачиваюсь и встречаюсь глазами с пожилым мужчиной. Выглядит он почти обычно, только синие волосы выдают место его рождения.

— А что Вы можете сказать? — спрашивает меня незнакомец, указывая на картину на стене.

— К сожалению, я плохо разбираюсь в искусстве, — стыдливо бурчу я. — А чьи это картины?

— А Вы не знаете? Вон он, автор и творец.

Он указывает рукой в дальний конец зала. Даже в приглушенном свете выставки я вижу, как он изменился. Пит возмужал. Его лицо потеряло мальчишескую мягкость, скулы стали четче, а подбородок — острее. Я не вижу его глаз, но они, наверняка, все такие же небесно-голубые.

Что-то странное происходит у меня в груди. Трепет, вроде лёгких ударов крыльев бабочки. Меня пугает это ощущение, потому что я не знаю, что оно означает.

Он увлечённо рассказывает что-то собравшимся вокруг него людям, компания восторженно смеётся, а парень равнодушно скользит взглядом сквозь толпу, пока не упирается взором в меня и не замирает с раскрытым ртом.

Дальше все происходит настолько стремительно, что я не успеваю даже придумать веский повод для появления в его обители.

Пит что-то шепчет одной из девушек и решительно идёт в мою сторону. Он пересекает зал и, не говоря ни слова, притягивает меня к себе, обнимая рукой за плечи, а затем, наклоняясь к уху, шипит:

— Какого черта, Эвердин? Зачем тебя сюда принесло?

Он продолжает улыбаться всем вокруг, быстро уводя меня к запасному выходу. Как только мы скрываемся от толпы, от его мнимого дружелюбия не остаётся и следа. Он грубо хватает меня за локоть и тащит к черному низкому автомобилю. Я не разбираюсь в машинах, но могу сказать, что это дорогой, очень дорогой автомобиль.

Мелларк открывает дверь и ждет, чтобы я забралась внутрь, затем захлопывает ее и идет на свою сторону.

Он выезжает из гаража, и мы едем молча в течение нескольких минут. Я гляжу на Пита через отделяющие нас друг от друга сантиметры. Выглядит он замечательно: во всем черном — брюки, рубашка, пиджак. Я никак не ожидала, что на нем будет дорогая одежда, что он будет за рулем дорогой машины, и что его светлые волосы будут так профессионально уложены назад.

Я ожидала, что он все еще будет выглядеть как Пит, как тот самый Мальчик с хлебом, которого я помню.

Я так устала от тишины, и меня распирает от любопытства, поэтому первое, что я говорю ему, с тех пор как он схватил меня, это:

— Куда мы едем?

Я надеюсь, что мой вопрос уничтожит неловкость, державшуюся до этого момента.

— МЫ не едем никуда, — резко говорит он. — А вот ТЫ едешь домой.

Он вытаскивает телефон из кармана и, управляя автомобилем одной рукой, подносит его к уху.