Альберто Моравиа - Я и Он

– Не в этом суть.

– А в чем тогда? – Неважно, сядь напротив нее.

– Зачем? – Говорят тебе, сядь напротив нее».

Делаю, как «он» велит, и усаживаюсь напротив «жрицы». Разделяющее нас матовое стекло все же позволяет рассмотреть сквозь налет наждака, что она делает: вооружившись ножницами, она отрезает купоны облигаций. Тем временем служащий кладет на стол мой индивидуальный сейф, вставляет ритуальным движением ключ в замок, но не поворачивает его и уходит.

Я открываю сейф. Он доверху наполнен аккуратно свернутыми трубочкой облигациями – разноцветными и с витиеватым рисунком. Доллары сложены на дне, под облигациями. Мои сбережения. Сбережения революционера, бунтаря, мятежника, вложенные, как говорится, в промышленные акции и автоматически причисляющие упомянутого революционера к капиталистам – обладателям средств производства. Да, я мятежник и был им всю жизнь, тем не менее эти бумажки свидетельствуют о том, что я одновременно адепт «системы», пусть и ничтожный.

Вздохнув, начинаю извлекать из сейфа свитки облигаций. Снова спрашиваю себя, что лучше: отдать пять миллионов в долларах или продать облигации? Конечно, за доллары проценты не идут, а за облигации идут. С другой стороны, неоднократно предрекаемое обесценивание лиры может одним махом снизить стоимость облигаций на десять или даже двадцать процентов, меж тем как о падении курса доллара пока и речи нет. В конце концов возвращаюсь к первоначальному решению: продать облигаций на пять миллионов.Но каких? Шесть с половиной процентов «Государственных Железных Дорог»? Пять процентов «Пиби-газ»? Шесть процентов «Извеимера»? А может, «Романа Элетричита»? «Илва»? «Алиталия»? «Фиат»? Вновь вздыхаю с наигранно-откровенным чувством вины и выбираю пять с половиной процентов «Ири Сидера». Вынимаю из витка десять оранжевых бумажек по полмиллиона каждая, откладываю их в сторону и загружаю обратно в сейф остальные облигации. Однако за всеми этими раздумьями я отвлекся. Чувство вины заставило меня позабыть на какоето время о «жрице». Но «он» гнет свое. Как одержимый, «он» шепчет: «- Урони на пол одну бумажку, нагнись и глянь на ее ноги! – Сдались тебе эти ноги! – Ты нагнись, нагнись – не пожалеешь.

– Да зачем? – Затем, что твое чувство вины сгладится, а то и вовсе исчезнет после того, как ты обнаружишь «истинную» причину твоего прихода в банк.

– Истинная причина моего прихода в банк – снять пять миллионов для Маурицио.

– Э-э, нет, на самом деле ты пришел сюда для того, чтобы встретиться с этой женщиной. Ну, чего ждешь, нагибайся!» Нехотя я подчиняюсь. Локтем сбрасываю со стола одну из облигаций; бумажка падает на пол; нагибаюсь ее поднять и задерживаюсь на мгновение, чтобы рассмотреть ноги «жрицы». На сей раз, настороженный «его» настойчивостью, я невольно подмечаю некоторые особенности. Прежде всего понимаю, что ошибся: на ногах нет колготок, они голые. Меня поражает их безупречная, лоснящаяся, сверкающая белизна, какая бывает у иных блондинок. Такая белизна, неожиданно ловлю я себя на мысли, кажется мне загадочным образом порочной, именно благодаря своему блеску и своей непорочности. Тут «он» спрашивает: «- Ну что, прав я был?» Делаю вид, что не понимаю: «- Да, прав: ножки что надо.

– Не в этом дело.

– А в чем? – Неужели не видно, что ножки-то… блудливые? – Это еще почему? – Потому что «заперты».

Так и есть. Мое определение «порочный» и «его» «блудливый» объясняются тем, что обе ноги, упирающиеся в перекладину под столом, действительно «заперты», то есть плотно сжаты, словно герметически подогнаны одна к другой, как челюсти капкана. «Он» поясняет: «- Блудливые они потому, что хоть и «заперты», а так и просят, чтобы их открыли. Прямо как устрица в своей раковине: чувствуется – что-то она там прячет и изо всех сил будет сопротивляться, если ее захотят открыть, но именно поэтому и возникает желание раскрыть раковину и посмотреть, что она так ревностно защищает».

«Он» лихорадочно нашептывает мне свои соображения, а сам тем временем становится, к моему всегдашнему изумлению, огромным.

«- Насчет устриц это ты неплохо придумал, – отвечаю я. – Только теперь нам пора».

С этими словами я подбираю бумажку, выпрямляюсь и продолжаю укладывать в сейф трубочки облигаций. И снова «он» меня подначивает: «- Сними сандалию с правой ноги.

– Что-что? – Или с левой, неважно.

– С какой стати? – Ясно с какой: чтобы засунуть разутую ногу между коленками «жрицы» и протолкнуть ее вперед, докуда сможешь.

– Совсем, что ли, спятил? Кто так делает? Представляяешь, какой будет скандал? – Может, и будет. А если не будет, то…

– То? – То, значит, делают».

Снова подчиняюсь «ему», хоть и с опаской. Нагибаюсь, протягиваю руку к правой ноге, стаскиваю сандалию и бесшумно ставлю ее на пол. Затем протискиваю ступню между ступнями «жрицы», сдвинутыми на нижней перекладине стола. О чудо! Она не только не убирает ноги, но и не сопротивляется. Под напором моей ступни – не таким уж и сильным – они размыкаются. Беспрепятственно поднимаюсь между лодыжками, затем между икрами. Чем выше я проталкиваю ступню, тем как бы «естественнее» раздвигаются ее ноги, сопротивляясь ровно настолько, насколько это необходимо, чтобы создать впечатление, будто они не подчиняются ничьей воле, а раскрываются только потому, что моя ступня их раскрывает. Продолжаю восхождение. Чувствую по бокам голени твердость колен. Мгновение – и они тоже уступают, не спеша, с той величественной и таинственной медлительностью, с какой растворяются врата пещеры с сокровищами в историях о Синдбаде-Мореходе. Однако «жрица» сидит от меняслишком далеко, чтобы я смог дотянуться ногой выше ее колен. Тут «он» вмешивается с уже готовым советом: «- Сдвинься на краешек стула, чтобы как можно дальше вытянуть ногу.

– А если сюда войдут и увидят, как я разлегся на стуле и запустил разутую ногу между ногами клиентки, что обо мне подумают? – Что ты смелый, предприимчивый мужчина без всяких предрассудков».

Подхалим! Ладно, придется довести это дело до конца; посмотрим хотя бы, чем все кончится. Озираюсь: в зале попрежнему пусто; сквозь наждачное стекло вижу, как руки «жрицы» невозмутимо отрезают купоны. Съезжаю на самый край стула, почти растягиваюсь и проталкиваю ступню как можно дальше, чуть ли не до лобка. Но до лобка все же не достаю. Сколько ни сжимаю пальцы в носке, пытаясь определить, где нахожусь, все равно не чувствую мягких завитков лобковой поросли. Вместо этого – вот так сюрприз! – совершенно неожиданно обе ляжки, словно все те же ревнивые створки раковины или предательские челюсти капкана, плотно стискивают щиколотку так, что она намертво застревает в их объятиях. Не могу понять: то ли моя щиколотка покрылась потом, то ли это потеют сжимающие ее ляжки? Как бы то ни было, влажная и вместе с тем на удивление «холодная» испарина выделяется из этого живого телесного футляра.