А-Викинг - Долгий сон

Пока загадки себе загадывала, еще пару-тройку дней пути прошагали. Еще разок прутики нарвала, снова едва заметно пожал плечами Епифан, даже губы шевельнулись, словно спросить хотел: неужто тебе это так надо? Однако не спросил, расчертил зад и спину короткими полосками-рывками. Когда привстала, помог подняться, прижал к груди, погладил по длинным русым волнам: — Ну-ну… все хорошо. Не стыдись и не бойся.

— Я и не боюсь — сопела в толстую походную куртку на его груди. Потом подумала и добавила: — Тебя не боюсь. Ты другой какой-то. Мне с тобой и не стыдно вовсе! Я плохая, да?

— Ты просто маленькая…

— Неправда, мне уже вот сколько! — Не отрывая носа, гордо три раза растопырила ладонь.

— Ох, какая же ты маленькая…

В дом конунга не вошла — влетела. Брызнули в стороны то ли девки, то ли служанки, то ли еще какие приживалки — их тут как муравьишков на мед налипало, хоть в дом не входи. Ее откровенно боялись — хотя никого еще ни разу и не тронула, не всяким и по росту была (девки тут вырастали — ух, Агарье бы дела было-о! Кнутом за раз зад не обернешь!), но отчего-то всегда разлетались, как мошкара под ветром. Еще на второй день, как приплыли, вот так вот разлетелись, кроме одной — однако от нее уже сама Олия как есть отлетела бы куда подальше. Боязно стало — вроде и не стара, вроде и не грозна, однако же глаза как у конунга — зрачки в зрачки, неспешно, внимательно. Оглядела, ровно раздела — ну разве что руками по грудям и бедрам не провела, изучая — какая ты, девица-странница, туга ли, крепка, ли, смела ли?

Вот и сейчас — все как могли ушмыгнули, а она как сидела у окошка, так и сидит. Олия уж не дичилась, знала, что это мать конунга. И не страшная она вовсе, просто гордая и Ольку вот так сразу к сердцу не допустит — не было еще заботы, чужую девку приглядывать да от сына оберегать… Или сына — от нее?

А вот сегодня не как обычно — вроде и спина гордая, и руки медленно на коленки сложены, а глаза… Тревога в них плещется, будто помощи у Олии просит. Правильно прибежала, не зря сердце чует: не такие уж простые дела у славных ярлов! Не от благой вести сердце молоточком стукнуло.

Так и остались посреди просторного дома втроем — мать у окошка, молча и пытливо глядящая, конунг и Олия. Двое пыхтели чуть не в лад — словно к драке готовились: конунг с вызовом бородку вперед вздернул: мол, чего прибежала? И Олия так же, только без бородки — куда это ты собрался? Будто мужа на хмельную пирушку не пущать вздумала…

Первая не выдержала, брякнула, что сразу от сердца шло: — Нельзя тебе к ярлам! Не к добру зовут!

Олаф ухмылку недобрую на строну своротил:

— Я и не знал, что привез на корабле свенельду-ясновидицу… Или ярлы важные поначалу тебе свои письмена прислали, свитки передали, а уж потом и ко мне, убогому, снизошли?

Красиво говорил конунг, да при слове «свитки» Олия уж его не очень-то и слушала — глаза будто сами к ларцу резному метнулись. И не зря — из-под него словно ледяным маревом зло сочилось. Не слушая, шагнула к ларцу, тяжелый крышник откинула — конунг от растерянности даже дернуться не успел или не стал — выхватила один, самый холодный, самыми ядовитыми брызгами прошитый:

— Вот такие? Да? А мне такие и слать не надобно, я их за полдня пути отравой почую!

Выхватил конунг свиток, на письмена печатные глянул и лицом посерел. Молча матери подал, та охнула — видать, и вправду чужая девица даром ясным наделена! Глотнул комок в горле, развернул, снова Олии в руки:

— Чти!

— Не могу я по вашему честь… не знаю буквицы, чужие. Знаю, что плохой свиток. Навроде, как та обманка! — И в глаза конунгу, и тот впервой их опустил, зубами скрежетнув — не забыл, как спасла их от глупой, нелепой засады.

А ей и не надо было чужие письмена честь — свиток от того самого конунга был, который и обманку наводил, и корабли Олафа таранить и пограбить хотел. Вроде как ни о чем свиток, зато печати зла на нем таким льдом проступали, что теперь даже Олаф их ощутить мог. Повертел в руках, растерянно то на мать, то на Олию глядя, наконец решился — подал ей в руки главный свиток. Тот, из-за которого и сыр-бор: где ярлы на большой совет звали.

Насупилась Олия — ничего честь не могла, ничего руки не щупали, ничего холодом пальцы не пробивало. Только сердце упрямо ныло — нельзя ему… Нельзя туда…

Растерялась, на мать беспомощно глянула, та таким же бессильным взглядом ответила и обе уже словно как бы снизу на властного конунга посмотрели. Понял, ухмыльнулся с превосходством:

— Ээээх, хоть и важные вы, сердцу милые, да все одно бабы.. Нашли, куда нос совать…

Приговором грохнула крышка ларца. Понурилась Олия. Вздохнула мать. Вздувал парус верный драккар — ждут тебя, храбрый ярл, на совете равных…

Даже не поняла поначалу, о чем говорит Епифан, внезапно застыв у крутого обрыва:

— Вот и все. Пришли, девица негаданная.

Куда пришли? Чего пришли? Нашел чем пугать — таких обрывов на пути уж сколько пройдено! Потом пригляделась — камни как камни, ручей неширокий как ручей, однако же… Напрягла наученные уменья, кое-что само из сердца внезапно торкнулось — и увидала. Округлые, словно те же камни, но глубокие дыры. Входы в пещеры, откуда даже в летний зной тянуло стылым холодком. Не сыростью, не затхлостью, не мокрой плесенью земляных сводов — а просто морозцем. Веселым таким зимним морозцем, когда снег искорками, солнце вовсю, сугробы пушистиками — однако долго не набегаешься, не накувыркаешься: хоть весело, а все одно — зима!

Ясный холод тек по склонам. Чистый, свежий. И словно живой, но ни радостный, ни печальный. Ну… Ну просто мороз как мороз! Вдохнула, поняла, что который раз ничего не поняла, а Епифан все так же молча стоял рядом, будто и не собираясь вниз, ко входам.

На всякий случай переспросила:

— Мне туда самой? Одной?

Кивнул — мол, сама все видишь, провожатый уж ни к чему.

— А к кому там? Кто встретит? И чего говорить?

Тенью пробежала грустная улыбка Епифана:

— Говорить? Хм… Слушать, девочка. Просто смотреть и слушать. Там мало кому говорить разрешено.

— А ты куда?

— Я недалече. Надо будет, и меня позовут. Все, иди…

— Да иди же! — вроде и повернулся, потом неожиданно сгреб руками, на мгновенье прижал, словно еще раз от чего ограждая, туго глотнул комком и в самое ухо:

— Все… Иди… Не бойся шага…

Какого шага? Опять темнит Епифан? Или она сама еще ничего ясного не понимает? Ай, да ну вас всех!

И она пошла. Даже не помнила, спотыкалась или нет, видела ли, куда ногу ставить, только краешком удивлялась, отчего так легко идти по обрыву, который на глаз вроде стеной опускался. Стена вниз, а ноги чуют, что вверх… Чудеса твои, Род-батюшко!