Лидия Зиновьева-Аннибал - Тридцать три урода. Сборник

«Вся моя грудь откроется, и я потеряю себя, и весь мир войдет в меня пылающей Любовью, и это будет моя смерть, блаженный миг, — потому что — кто снесет мир, пылающий Любовью?»

Умереть вместе с трагическою жертвой, ликом умирающего Диониса, и воскреснуть в Дионисе воскресающем — в этом сущность дифирамбического очищения.

«Не важно вовсе, как жить, когда пламя любви открыло грудь… Все-все расплавится в горниле Любви для Преображения — и не нужно двух для Любви, не нужно и мира для Любви, нужна грудь человеческая, чтобы она могла рассечься и впустить творящее пламя… Огонь Любви рассудит все».

Так говорят нам маски новой драмы («Кольца»), являющей характеристические симптомы выше очерченной эволюции дионисического искусства: пафос расширения нашего страдального Я до его мировой беспредельности через углубление личного страдания, отрешенность от внешнего ради откровений внутренних и тяготение к тому дифирамбическому разрешению духа, которое снимает всякое что и как бы топит его в одном неизрекаемом как. Недаром эта драма начинается в уютной, но слишком светлой и, быть может, уже напоминающей корабельную каюту комнате, в окна которой вместе с темными ветвями сосен нежно и настойчиво вторгаются веяния невидимого близкого Моря; потом переносит зрителя, с первыми певучими жалобами пронзенной насмерть жертвы, на берег немолчно ропщущей Тайны, — и наконец, увлекает нас, со своим трагическим кораблем, в темную безбрежность божественной Пучины.

Чуждо природе драмы ставить своею целью определенное утверждение или положительный императив. Раскрывая свое дифирамбическое как, она упраздняет всякое что. И новая драма, о которой мы говорим как о явлении симптоматическом, как бы изначала отрекаясь от всякого нового что («мне хочется петь старую, старую песнь — песнь о верности, о простой и верной любви»), не указывает никакого исхода из вскрываемой ею антиномии любви и страсти. Кроме единственного: ощутить жизнь по-новому.

«Чему же ты учила меня моя Любовь? Из своей тесноты человек научается своей свободе».

«Не плачьте, не плачьте: никто не знает, над чем плакать и чему радоваться».

Из лона внутренне пережитого как возникает, правда, и некое что: но это — не логический итог других предпосланных что, а внушение мистическое. «Не важно вовсе как жить», — говорит Аглая; но говорит так потому, что Жизнь уже предстала ей как вселенская Жертва.

«Оно при мне, мое зовущее воление к лучшему, нежели наша жизнь… Но — есть еще где-то, глубже души и глубже воления надежд, — Молчание. И мое Молчание тоже при мне. В моем Молчании нет ни да, ни нет. Дух идет со всем творением, и, что знает и что будет, — того не скажет душе. Покорность Веры — мое Молчание».

«Аглая, мы хотим жить, как вы учили: любя, прощая, легко и огненно».

«Дальше, дальше… чтобы не было железного кольца для двоих, чтобы не было мертвого зеркала для мира».

Истинная любовь — таинственная жертва. Мистический брак — соумирание в духе.

Коль из двух душ исторгся смертной мукиЕдиный крик, — [119]

тогда лишь они мистически обрели друг друга и разрушили заклятие земного разделения взаимно ищущих и не могущих достичь один другого, в «тщете объятий, сопрягающих тела».[120]

Свершилась двух недостижимых встреча,И дольный плен,Твой плен, Любовь — одной Любви предтеча —Преодолен!

Но Дух хочет нового, конечного отречения.

О, Кана душ! О, в гробе разлученья —Слиянье двух!..Но к алтарям горящим отреченьяЗовет вас Дух.На подвиг вам божественного дараВся мощь дана:Обретшие! вселенского пожараВы — семена!

Если любящие чудесно обрели друг друга, они уже не принадлежат только друг другу.

«Мы любим все. Мы слепы все. Земля и море, заклеванная птичка и стонущий лев — ждут нашей новой любви в прозрении. Мы не можем быть двое, не должны смыкать кольца, мертвым зеркалом отражать мир. Мы — мир».

«Не надо жалеть тесных милых колечек. Кольца в дар Зажегшему».

«Океану Любви — наши кольца любви».

Рассеклась грудь и вместила всю Любовь. Практического вывода отсюда — применения к жизни — нет и быть не может. «Все это приложится». Да и выдержит ли «смертная грудь» вошедший в нее «мир»?

«Бесконечна в человеке жажда любить. Но вот он весь изошел, истаял весь любовью — и истаяла капля в небеса, только капля! Он же жаждал стать океаном — океаном и морями рдеющих облаков».

Блаженные Франциск Ассизский и Клара, кажется, любили и, взглянув один на другого, разошлись, чтобы потонуть в океане Любви божественной. Но чаще путь к мистическому очищению ведет через Дантов «темный лес», и распятие Любви совершается на кресте Греха.

Пришла Страсть и разрушила любовь обретших. Как могла случиться «измена», если они были истинно обретшими и если «тесна любви единой грань земная»? Любовь, именно вследствие тесноты земной грани, перерастает ее, распростирая свои зеленосолнечные сени в метафизическую область Жертвы. Нельзя земной грани вместить и корни и вершину дерева жизни. Но сердце хотело петь старую песнь верности. Трагическая вина этого сердца в том, что оно содрогнулось перед последним отречением, которое повелительно подсказывал ему Дух, раньше чем топор Греха лег у корней дерева. Только свободное отречение пересаживает дерево с его корнями в надмирную землю, где будет поливать его своими вселенскими слезами добрый садовник — Эрос, не забывающий ни единого цветика земного луга, ибо все цветы воскрешает он на своих вневременных пажитях. Тогда пришла Страсть и подсекла дерево, чтобы одной владеть его глубинными черными корнями.

«Страсть и Смерть на чашках весов. Одна кличет другую. По линии равновесия скачет Жизнь».

Страсть и Смерть связаны соотношением; но на обеих стоят стопы Эроса, из обеих встает Любовь, кровно-родная и чуждая обеим. Ибо Любовь антиномична Страсти, как ее «бессмертные алкания» антиномичны Смерти.

Из обеих чаш-алтарей Весов вселенских поднимается золотое облако; прозрачно-огненным видением возникает из него парящий Эрос. Своими длинными крыльями осеняет он обе чаши, колеблющиеся в руке Трагедии, — она же держит другою рукой (маску Страдания с полыми глазницами, сидя над морем. Огнеликий Эрос отражается в море, как солнце глубин, и его перистые крылья над чашами кажутся в трепетной зыби цепями золотых колец, падающих на дно.