Анаис Нин - Дневник 1931-1934 гг. Рассказы

Наконец мы устали и закрыли окно. Расставаться еще не хотелось. В темноте болтали, предавались мечтам и вспоминали.

— Ты знаешь, Марсель, за несколько часов до нашего свидания я ехала в метро. Обычно стараюсь не попадать туда в часы пик, но так уж случилось. Меня толкали со всех сторон, стискивали. Вагон был битком набит. Вдруг я вспомнила рассказ Алруны о приключении в вагоне метро, когда она убедилась, что Ганс пользуется толчеей, чтобы втихомолку ласкать женщину. И в ту же минуту я почувствовала, как чья-то рука тихонько прижалась к моему платью. Как бы случайно. Пальто мое было распахнуто, платье на мне было тонкое, и эта рука легко поглаживала сквозь тонкую ткань платья самую верхушку моего грота.

Я не сдвинулась с места. Человек, к которому прижала меня толпа, был настолько выше меня, что я не видела его лица, а поднимать глаза не стала — я была уверена, что это именно он, и не все ли мне равно, как он выглядит. А рука не унималась и жала все сильнее и сильнее, уверенно прогуливаясь по обводам моего лона. Я чуть подалась вперед, чтобы еще лучше ощущать его пальцы, которые становились все тверже, настойчивее и уже добрались до нижних губ и занялись их исследованием. Я чувствовала, как поднимается, растет во мне сладкая теплота, наслаждение от этих ласк. Вагон качнулся, нас еще плотнее прижало друг к другу, и я стала тереться об его руку, придавая ему еще больше уверенности. Я чувствовала, что вот-вот кончу, и все энергичнее терлась об его руку, а рука оказалась сообразительной. И сознавая, что оргазм приближается, меня продолжали ласкать, увеличивая темп движений, пока я не кончила. Все мое тело потрясли судороги наслаждения, и в это время поезд как раз подошел к конечной остановке. Людской поток хлынул к дверям, и мой мужчина исчез, словно растворившись в воздухе.

Была объявлена война. На улицах плакали женщины. Это была первая ночь с затемнением. Мы уже пережили репетицию этого, но настоящее затемнение совершенно не похоже на учебное. Учебная тревога была веселой, а теперь Париж посерьезнел. Улицы погружены в полный мрак. Только то тут то там красные, синие, зеленые огоньки светофоров, тусклые, как лампадки перед иконами в русских церквах. Все окна занавешены черной материей. Витрины кафе тоже или же закрашены темно-синей краской. А ночь… Теплая сентябрьская ночь, и темнота делает ее еще теплей, еще мягче. И что-то странное разлито в атмосфере — надежда, напряженное ожидание.

Я осторожно пробиралась по бульвару Распай по направлению к «Дому»[176]. Там надеялась спастись от одиночества, встретить знакомых, поболтать с кем-нибудь. Наконец я пришла. Народу было полно, больше всего солдат и обычных посетительниц — шлюх и натурщиц. Не хватало многих художников и артистов. Большинство из них были вызваны к себе домой, каждый в свою страну. Уехали американцы, уехали испанцы, и немецкие эмигранты не занимали больше столики. «Дом» стал снова полностью французским.

Я села за столик, и вскоре ко мне присоединилась Жизель, милая девица, с которой мы несколько раз уже сиживали здесь. Она обрадовалась мне, а я ей. Она не могла оставаться дома: она жила с братом, а его мобилизовали, и в доме стало тоскливо и неуютно. Потом другой наш приятель, Роже, подсел к нам. Вскоре нас было за столом уже пятеро. Все мы пришли в кафе, чтобы побыть на людях. Всем нам было тоскливо и одиноко. Темнота отделяет человека от других, и вырваться из нее трудно, она загоняет человека в дом, но мы сумели вырваться и сидели теперь, радуясь свету и людям. Солдаты веселились вовсю, все были здесь друзьями. Людям не надо было ждать, пока их представят, барьеры рухнули. Над каждым нависала одна и та же угроза, и в каждом жила жажда общения, поиск тепла и дружбы.

Но немного позже мне захотелось снова очутиться на темных улицах. «Пойдем прогуляемся», — предложила я Роже. Мы шли неторопливо, осторожно, пока не добрались до любимого мною арабского ресторана и не вошли туда. Народ сидел за низкими столиками. Танцевала мясистая арабка. Мужчины кидали ей монеты, она клала их на свою могучую грудь, и танец продолжался. Сегодня в кафе было полно солдат, они уже хватанули тяжелого алжирского вина и были пьяны. Не очень трезвой была и танцовщица. Она никогда не надевала на себя слишком много: дымчатая, прозрачная юбка, пояс — вот и все. Но сегодня юбка была с разрезом, и, когда она исполняла танец живота, было видно, как танцует ее покрытый черными волосами лобок и как движутся ее толстые ляжки.

Один из офицеров показал ей десятифранковую монету. «Заткни ее себе в пипку», — сказал он и засмеялся. Фатима ничуть не смутилась этим предложением. Она подплыла к столу, взяла монету и положила на самый край названной части тела. Затем вильнула бедрами, как будто сделала па во время танца, и губы ее вульвы соприкоснулись с монетой, но сначала никак не могли ухватить ее. Она старалась изо всех сил, и до нас явственно доносились раздающиеся между ее ног хлюпающие звуки. Солдаты веселились вовсю, упиваясь этим зрелищем. Наконец вульва приноровилась, схватила монету, и Фатима удалилась от стола под громкие аплодисменты.

Танец продолжался. Юноша-араб, игравший на флейте, не сводил с меня глаз, буквально прожигая меня взглядом. Я покосилась на Роже: он сидел, прикрыв глаза, весь отдавшись музыке. Юный араб продолжал жечь меня своим взглядом, горячим, как поцелуй. Я встала с места, он тоже поднялся. Я пошла к дверям, точно еще не зная, что предприму. У входа находилась маленькая каморка, где хранились верхняя одежда и головные уборы посетителей. Девушка, присматривающая за гардеробом, сидела с солдатами. Я юркнула туда. Араб все понял. Мне не пришлось долго ждать среди солдатских шинелей и штатских пальто. Он расстелил чью-то шинель на полу и уложил меня на нее. В тусклом электрическом свете я разглядела его великолепный полированный член. Он был так красив, что я потянулась к нему, но араб не позволил мне взять его в рот. Он поместил его в мое нижнее отверстие. Бог мой, как он был тверд и горяч! Я боялась, что нас застанут, и хотела, чтобы он поторопился. Сама была так заведена, что кончила почти сразу, а он все продолжал сбивать во мне масло. Он был неутомим.

Пьяный солдат вышел из зала — ему была нужна его шинель. Мы замерли. По счастью, он схватил шинель, даже на заходя в наш чуланчик. Он ушел, и араб снова принялся за дело. Он никак не мог кончить. У него было столько силы и в руках, и в члене, и в языке. Я чувствовала, как все растет его инструмент внутри меня, как он все больше накаляется, жжет стенки матки, выскабливает их. И двигался он все в том же ритме, не замедляя и не убыстряя движений. Я лежала на спине, уже не соображая, где мы и что мы. Думала только о его пенисе, двигавшемся равномерно и уверенно, туда-обратно, туда-обратно. Без какого-нибудь изменения ритма он так же методично дошел до своего оргазма, выстрелив в меня, словно струями из горячего фонтана. Но из меня он не вышел, остался во мне, чтобы я кончила во второй раз. Но тут из ресторана повалил народ. По счастью, мы были надежно защищены висевшей одеждой. Я не могла пошевелиться. Араб сказал: «Могу я вас снова увидеть? Вы такая красивая и нежная. Как мне вас увидеть снова?»