Лидия Зиновьева-Аннибал - Тридцать три урода. Сборник

Вижу смерть, и возникновение, и творчество человека…

Лечу дальше, и мир убегает дальше предо мною, все множась.

Ум молчит перед Тайной. Но, сердце, сердце, ты мир несешь, и еще есть в тебе место, еще есть место — для Бога.

Завтра идет! Мое Завтра идет!.. Кончается Сегодня. Как встречу свое Завтра?

Покорством распятому миру и благословением Креста? Слезами над болью брата, над изменою Матери-Земли? Сыщу ли неуязвимость истекающему сердцу, улегчив свои вожделения? Отражу ли неподкупным духом Мысль, белую, как Бог? Или сгущу навстречу Новому все краски Земли, чтобы венец мой самоцветный сверкал в пьяной пляске свершительных упоений?.. Мне все равно — в чем явится великая Встреча.

В Фениксовом костре{214} встретит Сегодня свое Завтра. В Фениксовом костре сгорит Жертва Ночная для нового Восхода.

Гори, ночная жертва моего Сегодня!..

Утром — Преображение…

Ко мне встал смольный дух парящей земли в бору. И от реки, из травяной заводи, где утаилась тихая вода, несло сырой силой. Голова кружилась. Грудь вбирала вздох, полный, жадный, словно каждая кровинка знала свой жар и свою алость.

Земля живет! Земля живет! Жаркая, алая кровь горит ее огнем — на миг. И упругое тело содрогается чутко ее творящею страстью — на миг. Но Плоть — хозяин своего мига!

Отметну крылатое иго Духа. Его крылья влекут в слепую Вечность. Глубже его высот глубины земные.

От Земли мой Миг, и в прелой заводи крестился, где кишат чудовища болот.

Дохну так, глубже, глубже, всей грудью! За рекой вспахана бархатная новь, и пряные коренья трав вывернуты. Там земля пьяна, за рекой!..

Вот сорваны повязки. И обнажилась пляска. Царица-Плоть — твой вечный миг! Весь в горах лес. И страсть рыдает, и жаден взблеск жестокости, и душен запах крови, и вьется змей сверкающий, взметая прах. И торопит, и гонит дух гниения…

И солнце село. Червленец потускнел. Сгинули алые чары…

О, жадная Земля, ты сеешь страстью, чтобы жать Смертью!..

Иди же, Смерть, последнею судорогой моего упоения!

Утро. Ночь прошла — грез душных, едких, томных; ночь горьких, горьких слез. Свет встал. Свет слепит пугливые глаза.

Что кружит, синее, синее? Купол просвеченного неба кружит миллионами синих искр надо мною.

Уже бьют из небес водопады зарных ливней, и радуги крестят несчетные мосты. Смилуйтесь надо мною, слепящие алмазы!..

Мое сердце пронзилось! Твое сердце, Мир, пронзилось! О, Солнце, красное солнце!

Красная жертва горит на твоем жертвеннике, Сновидец. И кровь течет, дымясь… Река, река — и еще, и еще… Из кровью рыдавшего сердца — четыре дымящихся красным паром реки — реки моей крови. Горят реки! И стали реками моего огня…

И все слилось.

Огонь, только огонь — жадный, тысячетелый змей!

Сплавились сапфиры небес, и алмазы дождей, и красочные хороводы пьяной Земли.

Уже сгорела Жертва на жертвеннике, и четыре реки втекли в свой Океан, и свился огонь молитв и стонов, и воплей, и оргий надмогильных, и жалости кровавой. Свился и закружился.

О, Боже, огненный волчок земных горящих волений в своем крутене закружил все сораспятое, с Тобою, Спаситель, Спаситель, грешные кресты!

Кружись, волчок мертвого огня!Труби, Огонь, во все меди вселенной!Ты, ты, вопящий Огонь, разбудишь Сновидца!

ТЕНЬ ВЕЧЕРНЯЯ{215}

И тень умерла… Поток яростного бело-каленого света, вихри кружащихся бело-огненных искр. И больше ничего… Нет больше своего тела, своей души. Так это смерть? Это смерть в отце, — это огненное, белое слияние с отцом? И думала умершая тень: хорошо так умереть.

Тень думала… Значит, тень еще была? Тоненькая полосочка по ту сторону скалы. Тень-деточка, тень, проснувшаяся от солнечного сна, по ту сторону скалы. Тихо росла детская, полусонная, еще сном горячая мысль и ощущала крепнущее, растущее тело. И тихо радовалось себе молодое тело, ширило, простирая, темные, прохладные крылья.

Молодая тень знала ласку солнца, помнила сжигающее любовью объятие и думала теперь, что солнце не было ей отцом и что в полдень она стала солнцу женою. В полдень, во сне, в таинственный час, когда грезят под зноем цветы, замирает в белой синеве песня жаворонка, дремлет ветерок и спит сам Великий Пан…{216}

Давно уже отгрезили цветы, раскрыли чашечки, пьют прохладу встрепенувшегося ветерка, и жаворонок захлебнулся звуками серебряного дождя, и прогрохотал вдалеке Пан из-за края неба, головой подперев медно-сизую грозовую тучу.

Тень ширится и крепнет, полна собою, благословляя свой мир. И шепчет ей ветерок: «Наливай в меня свою прохладу: я повею ею цветам». И шепчут ей цветы: «О, мать! Мы пили свет и зной, исполняя волю отца. Да будет благословен и твой путь, родимая: теперь мы дышим тобою!» И пел ей родник, дробящийся со скалы на скалу: «Весь день я искрился алмазами, водяной пылью лучил седмижды белый луч отца. Так я совершил его волю. И еще я поил людей и зверей, истомленных знойной жаждою. Дай мне тихую ночь! Я буду петь ей тихую знойную песнь!» И сринулся с вечернего неба жаворонок в лоно великой предночной тени. Его голос, сокровенный теперь, услышала мать — глубокая тень: «Мать — глубокая тень! Я видел сына твоего — Солнце. Великий, светлый твой сын, лобзавший тебя в полудне, переступил давно притин{217} земного дня. Он накалил родящим зноем землю; лучи свои, благословляющие, он распростер в четыре стороны небес: исполнил завет матери, и теперь он истекает яростно-жизненной кровью. Святою кровью великого, благого, нескупого сына твоего окрасилось полнеба вечернего. И тих, и мирен благословенный лик умирающего солнца. Мать-ночь, Солнце-сын твой шлет тебе привет прощальный и синим твоим крыльям завещает тихий, полный, спящий мир».

КРИТИЧЕСКИЕ ЭССЕ

Georgette Leblanc. Le choix de la vie.{218}

Paris,1904. Bibliothèque Charpentier[101]

Книга m-me G. Leblanc{219} прежде всего книга, написанная женщиной и как таковая была бы полновеснее и человечнее, если бы автор ее мог высвободиться из цветочных пут мелочной французской красивости и эстетизирующего эпикуреизма.

Интересно это повествование об освободительном влиянии автора на жизнь молодой девушки — почти исключительно как знамение времени, как момент феминистского движения. В нем выявилась сама душа феминизма{220}, быть может, даже помимо намерений автора, как бы не осознавшего военного знамени, им поднятого. Тем более знаменателен мимовольный симптом нарастающего прилива. Он возник из пробуждающегося инстинкта влюбленности женщины в свой пол и принял характер боевой и прокламационный в воззвании, выписанном как предисловие к книге и повторенном с ударением в ее тексте; «Прискорбное недоверие разъединяет женщин, тогда как все их слабости, сплетенные, могли бы стать венком силы и любви над жизнью мужчин».