Маркиз де Сад - Жюльетта. Том I

— Твоя догадка, сударь, совершенно верна, — заметила Клервиль язвительно, — и скоро ты в этом убедишься.

После некоторых предварительных и весьма мерзких упражнений мне было велено привести Фаустину. Красота, изящество, девственная нежность — все это ласкало взор, и всем этим она обладала в редкой мере, а когда она увидела, что происходит в комнате, ее оскорбленное целомудрие расцвело новыми красками. Не спуская глаз со своего возлюбленного, которого с обеих сторон усердно обхаживали Клервиль и Сен-Фон, девушка едва сдерживалась, чтобы не упасть в обморок.

— Не волнуйся, мой ангел, — сказала я, взявши ее за руку, — и будь как дома; мы здесь трахаемся, мы купаемся в грязи, непотребной мерзости и прочих наслаждениях, голубка моя; сейчас ты, по нашему примеру, оголишь свою божественную попку, и поверь мне, это будет совсем не противно.

— Но… но что здесь происходит? О, Боже милосердный, где я? И кто вы такие?

— Твой хозяин — его светлость, министр, твой дядя и друг. От него зависит решение твоего дела. А дело это не простое, совсем не простое; однако будь терпелива, будь послушна, и все обойдется.

— А ты, — произнесла она прерывающимся голосом, глядя на Дормона, — как ты мог..?

— Меня привели сюда силой, так же, как и тебя… — И он потупил взор. Потом поднял голову и продолжал: — Сегодня — день нашего бесчестья, но придет другой, и мы будем отомщены.

— Довольно молоть чепуху из комической оперы, юноша, — прервал его министр и с силой ударил ногой в обнаженные чресла, — лучше употреби свое изящное красноречие на то, чтобы убедить эту девку покориться моим капризам, а потребую я не так уж мало. Ей предстоят нелегкие испытания.

Из прекрасных глаз Фаустины полились слезы, и она разрыдалась; жестокосердный Сен-Фон, взяв в руку свой член, приблизился к ней.

— Черт меня побери! — заорал он. — Она плачет? Как я люблю, когда женщины плачут, а они всегда делают это в моем присутствии. Плачь, плачь, моя прелесть, выплачь все свои глаза, и пусть слезы твои оросят мой член. Впрочем, оставь немного в себе: скоро у тебя будет серьезная причина проливать их.

Однако я воздержусь и не стану рассказывать, насколько далеко зашла в тот час безграничная жестокость человека, который, кажется, ничего так сильно не любил на свете, как осквернять невинность и топтать красоту, когда они находятся в безысходном положении. Слабый проблеск надежды, мелькнувший было в залитых слезами глазах девушки, тотчас обратился в глубочайшее горе, и Сен-Фон своим членом вытер новый поток слез.

Как я уже говорила, главная страсть Клервиль заключалась не в том, чтобы мучить женщин — на мужчинах предпочитала она изливать всю свою жестокость, которой не обделила ее Природа. Правда, она могла обходиться без зверств, но вот отказать себе в удовольствии наблюдать, как зверствуют другие, было выше ее сил, и теперь, стоя возле Дормона и продолжая возбуждать его, она с извращенным любопытством смотрела на мучения бедной Фаустины и время от времени подсказывала новые способы.

— Вот так, — сказал, наконец, Сен-Фон, переводя дыхание, — теперь надо поспешить и соединить этих счастливчиков, которым вскоре предстоит слиться в последнем супружеском объятии. Кстати, — добавил он, — я не претендую на законное право этого юного рыцаря на одно из двух дивных сокровищ непорочности его прелестной невесты. Приготовь мальчишку, Жюльетта, а я займусь самочкой.

Признаться, я никак не думала, что подобное предприятие удастся. Ужас, отчаяние, тревога, слезы — словом, наши возлюбленные были в ужасном состоянии, и разве этого было недостаточно, чтобы сделать акт любви между ними невозможным? По-моему, так считали и остальные присутствующие. Однако несколько минут спустя мы стали свидетелями настоящего чуда, одного из тех невероятных явлений, на которые способна только щедрая Природа, ее мощь восторжествовала над всеми препятствиями, и нашим глазам предстала удивительная картина: неожиданно разъярившийся Дормон совокуплялся со своей возлюбленной. Из них двоих приходилось держать только ее — она стонала от боли и унижения, и эта боль и это унижение преграждали путь к удовольствию; мы испробовали все возможные варианты, мы подступали к ней и так и эдак: возбуждали, бранили, ласкали ее — ничего не помогало, душа ее оставалась нам недоступна и пребывала в скорби, и мы ничего от нее не добились, кроме глухих стонов и рыданий.

— А знаете, в таком виде она мне больше нравится, — заметил Сен-Фон, — меня не особенно трогают знаки удовольствия на лице женщины. Они как-то двусмысленны и неопределенны… Я предпочитаю признаки боли, которые намного выразительнее — и красноречивее.

Между тем появилась кровь: дефлорация завершилась. Клервиль опрокинула Дормона на спину, сверху на него положили Фаустину, подогнув ей колени и нагнув голову так, чтобы лоб ее упирался в его плечо; таким образом прекрасный зад красивой девушки оказался в удобном и живописном положении.

— Очень хорошо, смотрите, чтобы она не вырвалась, — предупредил Сен-Фон одну из своих подручных. — Теперь можно совершить дефлорацию одновременно в обоих местах, и я, разумеется, предпочитаю попку.

Операция завершилась потрясающим успехом, правда, вместо стонов экстаза девушка испускала пронзительные вопли, ибо никогда доселе не проникал в нее столь массивный кол, и, кроме того, все ее существо категорически отвергало саму мысль об удовольствии, о котором обыкновенно мечтают многие распутницы и которое сводит женщину с ума.

Совокупляясь, распутник ласкал своих многоопытных помощниц, а я облизывала вагину Клервиль. Предусмотрительный Сен-Фон, как всегда, берег сперму и держал свои шлюзы на запоре, мы же тем временем перешли к другим сладострастным упражнениям.

— Слушай меня, мальчик, — сказал Сен-Фон. — Я намерен предложить тебе нечто необычное и осмелюсь думать, что ты найдешь это предложение невероятно чудовищным. Но как бы то ни было, твоя девка обречена, если только ты не подчинишься. Ее привяжут вот к этому столбу, а ты возьмешь вот эти розги и будешь кромсать ее задницу.

— Чудовище! Как ты смеешь…

— Значит ты предпочитаешь, чтобы ее убили?

— Неужели вам мало того, что вы сделали? Неужели у меня нет другого выбора, кроме столь неслыханной мерзости и смерти самого дорогого мне существа на свете?

— Согласна, что это очень жестокая альтернатива, и слабые люди каждый день сталкиваются с подобными вещами, — вмешалась я. — Ты слаб и к тому же беспомощен, следовательно, должен смириться: делай, что тебе говорят, да поживее, или в грудь твоей шлюхи вонзится кинжал!

Великое искусство Сен-Фона заключалось в том, что он всегда ставил свои жертвы в такую ситуацию, когда из двух зол им непременно приходилось выбирать то, которое больше всего угождало его извращенной похоти. Дормон дрожал как в лихорадке, не зная, что делать, и молчание его было красноречивее всего.