Хризолит и Бирюза - Мария Озера

Она решительно обошла кровать с другой от меня стороны, и я наблюдала, как её круглые плечи слегка дёрнулись от волнения. Елена встряхнула набежавшие на лицо пряди волос, поправила сбившийся на бок белоснежный фартук и, собравшись с силами, устремила на Нивара строгий, но в то же время дрожащий от волнения взгляд.

Эта пауза стала для меня спасением: я воспользовалась её отвлечённостью и тихо, почти на цыпочках, скользнула к двери. Хромая нога заставляла меня двигаться медленнее, чем хотелось, каждый шаг отзывался лёгкой болью, но это только подчёркивало мою решимость. Сердце колотилось в груди так сильно, что, казалось, его удары вот-вот услышат. Я выскользнула за порог, прикрыв за собой дверь, и вдохнула глубже, чем за весь день. Лёгкий смешок радости вырвался сам собой: облегчение и счастье переплелись во мне тугим узлом.

Я двинулась дальше по коридору, осторожно ступая на ковёр, и, словно в такт своим шагам, ощущала, как лёгкость разливается по телу. С каждой минутой становилось всё теплее и радостнее: я здесь, я рядом, я жива, и Нивар — тоже.

Когда я уже переходила через холл второго этажа, за моей спиной раздался спокойный, но настойчивый голос дворецкого:

— Сударыня, прошу вас, подождите.

Я обернулась и увидела его высокий силуэт в строгом костюме. Он держал в руках небольшую стопку писем, перевязанную лентой. С лёгким поклоном он протянул их мне.

— Благодарю, — сказала я, принимая письма обеими руками, словно что-то хрупкое. Сердце снова учащённо забилось: послания снаружи, вести из мира, который всё это время оставался за пределами моего затворничества.

Я поспешила к себе, прижимая письма к груди, словно тайное сокровище. Войдя в комнату, я уселась у окна, позволив солнечному свету падать прямо на бумаги, и медленно, с лёгким трепетом развернула первое письмо.

Оно оказалось от Лоренца. Уже с первых строк чувствовалась его беспокойная энергия. Каждая буква, выведенная твёрдым почерком, будто кричала об его тревоге. Он предлагал отвезти меня к семейному доктору, которому доверял безгранично, упоминал, что именно этот человек многие годы исцелял весь род Винтерхальтеров от самых разных болезней. Читая, я ощутила, как в груди разливается тепло: знать, что есть тот, кто так явно заботится обо мне, было счастьем само по себе.

Далее Лоренц писал о бале. Его строки будто несли запах мраморных залов, звуки музыки, резкий обрыв веселья. Когда пришли вести об аварии, зал погрузился в мрачную тишину, гости в смятении начали покидать мероприятие, а многие ключевые моменты торжества были перенесены на неопределённый срок. Он не скрывал своей обиды и сожаления, словно разделял их со мной, делая боль чуть менее одинокой. Но в конце письма, в привычной ему лёгкой манере, он пообещал: «В следующий раз мы сделаем всё так, что ни у кого не останется сил для печали. Ты увидишь — праздник будет сиять, как никогда прежде».

Я улыбалась, а местами и вовсе смеялась, читая его слова, будто слышала его живой голос, полный иронии и жизнелюбия. Было трудно оторваться от этой лёгкости, но следующее письмо ждало.

Оно оказалось от Кристы. Её размашистый почерк выдавал бурю эмоций: буквы то растягивались, то наклонялись, словно перо дрожало в руке. Каждая строка дышала тревогой и искренним сочувствием. Она желала мне скорейшего выздоровления и просила как можно скорее увидеться лично, чтобы услышать всё из моих уст, а не со страниц газет, где правда всегда искажена.

Я гладила кончики листа пальцами, словно сама прикоснулась к её заботе. Эти письма были для меня больше, чем слова: они были доказательством того, что мир не отвернулся от меня, что я всё ещё жива и значима для тех, кто помнит.

Письмо от Жизель стало для меня полной неожиданностью. Оно будто вышло из мрака, наполненное отрицательной энергией, способной нарушить даже самый кратковременный покой. Я несколько раз перечитывала светлые письма друзей, чтобы подпитать себя положительными эмоциями и подготовиться к любой новости от этой женщины. Но сердце всё равно застыло, когда я открыла конверт.

Первые строки ударили по мне привычной тяжестью: тревожные, наполненные упрёками, строгие, как холодный ветер, пробирающий до костей. Жизель не изменяла своим привычкам. Каждый абзац ложился на плечи, как тяжёлый свинец, добавляя всё новые и новые заботы и страхи.

«Дорогая Офелия, милое моё дитя,

До меня дошли шокирующие известия, что вы с графом Волконским оказались жертвами похищения прямо накануне Бала Дебютанток. Не передать словами, сколь выбила меня из колеи эта весть. Искренне рада была узнать, что всё обошлось, и теперь вы оба в безопасности.

А вот чему я не рада, так это осознанию того, какое безрассудство ты творишь. Глупенькая моя девочка, зачем же ты бегаешь за ним? Приятно быть игрушкой в руках такого мужчины? Могу понять. Только помни, что таких игрушек у него целое множество. А ведь ты, на самом деле, не глупа, и должна отдавать себе отчет, что ему нужно от тебя только то, что находится у тебя промеж ног, и ничего более. Справедливости ради, для этого ты и была приглашена в его компаньонки.

Так вот, оказываясь в его обществе вне мероприятий, ты расписываешься в неуважении к себе и подвергаешь опасности его.

Убедительно прошу тебя запомнить мои слова. Надеюсь, ты сможешь удержать их в своей прелестной головке.

Даю тебе две недели на то, чтобы ты могла привести себя в порядок. Жду тебя в нашем заведении.

Любящая тебя Жизель.»

Бумага смялась под пальцами, а подбородок дергался, сдерживая бурю слёз, рвущихся наружу. Я отбросила письмо в сторону, и тело соскользнуло с дивана на пол. В груди разрывалась боль, смешанная со смятением и гневом. Она не видела тех глаз, в которых смотрел на меня Нивар, не слышала тех слов, которые он шепчет мне на ухо, ни тех моментов, когда я чувствовала его нежность и доверие.

Компаньонками.

Слово обожгло язык, оставшись внутри, вызывая горечь и бессилие. Мои мысли вновь возвращались к тем правилам, которые ей неведомы: мне не обещали любви, лишь сопровождение на мероприятиях, молчаливое присутствие и аккуратность, о которых заранее говорила Криста. Но цели Жизель оставались скрытыми, как туман на рассвете: сначала она воспитывала меня, как родную, а теперь переворачивала всё наизнанку, лишая чувства защищённости и спокойствия.

Я медленно сползла с кресла на пол, ощущая, как холодное покрытие касается кожи бедер и голеней. Сердце сжималось в груди, переплетая ярость с беспомощностью. Эта