Хозяйка заброшенного замка - Надежда Игоревна Соколова

— Он будет в порядке. А вам, Ирен, советую выпить той вашей прекрасной успокоительной настойки. У вас до сих пор трясутся руки.

И он был прав. Я смотрела ему вслед, когда он направился к своей комнате, и впервые за этот день, за многие дни, почувствовала не раздражение и неловкость от его присутствия, а глубочайшую, почти пугающую благодарность. Под маской неприхотливого, слегка ироничного аристократа скрывался человек, способный на твердые, решительные действия. И этот человек только что стал не просто незваным гостем, а… почти своим. И это осознание было самым тревожным из всех.

Глава 8

Сон накрыл меня, как теплая, тяжелая волна, унося прочь холод камня и тревоги дня. И в этом сне все было иначе.

Мой замок… нет, наш замок не был мрачным и полузаброшенным. Камни его стен, сквозь которые наяву вечно сквозило, будто бы вобрали в себя солнце. Они были не серыми, а теплыми, медово-желтыми. Окна сверкали чистыми стеклами, в них виднелись не голые ветки, а плети дикого винограда. В каминах в каждой комнате пылал не скупой, а щедрый, живой огонь, и воздух пах не сыростью и плесенью, а хлебом, воском и сушеными травами.

И были дети. Их смех, звонкий и беззаботный, эхом разносился по коридорам, где больше не было места тишине одиночества. Их было трое. Девочка с моими темными волосами и его серыми, внимательными глазами, усердно выводившая буковки за большим столом в библиотеке. Мальчик, вылитый отец в миниатюре, серьезно собиравший у камина модель рыцарской крепости. И самый младший, карапуз с пухлыми щеками, упорно пытавшийся взобраться по моей юбке, чтобы дотянуться до пряника в моей руке.

А он, Дерек, стоял у того же самого камина в гостиной, но его поза была не позой гостя, а хозяина, уверенного и спокойного. Он что-то рассказывал старшим, и они слушали, раскрыв рты. Потом его взгляд нашел меня в дверном проеме, и он улыбнулся — не той вежливой, закрытой улыбкой, а теплой, доходившей до глаз, полной тихого понимания и глубочайшей близости. Он протянул руку, и я, не задумываясь, пошла к нему, чувствуя, как счастье, плотное и реальное, как хорошая шерсть, обволакивает меня с головы до ног.

— Все в порядке? — спросил он тихо, его пальцы сплелись с моими.

— Все совершенно, — ответила я во сне, и это была чистая правда.

Здесь не было тоски по другому миру, не было страха перед зимой, не было уничижительных взглядов брата. Была только эта комната, этот свет, эти голоса и его рука в моей.

Проснулась я от резкого, знакомого холода. Он пробирался сквозь щели в стенах и одеяла. Сначала несколько секунд я лежала с закрытыми глазами, пытаясь удержать остатки того тепла, того ощущения полной, безоговорочной безопасности. Сердце билось часто и радостно, будто только что пробежалось по солнечному лугу.

Потом реальность вернулась, жесткая и неумолимая. Тяжелые балки потолка, полумрак, пронизывающая сырость. Тишина, нарушаемая лишь завыванием ветра в трубе. Пустота в соседней комнате и во всем этом огромном, холодном доме.

Я резко перевернулась на бок и сжала веки, пытаясь выдавить нахлынувшую волну острой, почти физической боли. Это было не просто сожаление. Это была тоска по чему-то, чего никогда не было и, скорее всего, никогда не будет. Сон был таким ясным, таким осязаемым, что его призрачное счастье обожгло сильнее любого кошмара. Он показал не просто альтернативу, а жестокую насмешку над моим одиночеством, моей бедностью, моим статусом вечной «старой девы».

Слезы, горячие и горькие от стыда за собственную слабость, пробились сквозь ресницы и впитались в грубую ткань наволочки. Я лежала и смотрела в предрассветный мрак, и счастливые голоса детей еще звенели в ушах, смешиваясь с ледяным сквозняком, ползущим по полу. Этот сон был самым прекрасным и самым жестоким подарком, который могла преподнести моя уставшая душа. И теперь, когда рассвет только-только начал размывать черноту за окном, мир казался не просто обычным — он казался опустевшим и невероятно, несправедливо бедным.

Утро после того сна было странным. Я спустилась на кухню, чувствуя себя разбитой, будто всю ночь таскала камни, а не отдыхала. В голове еще стояла яркая, болезненная картина того несуществующего счастья, и каждый взгляд на голые стены и простую утварь отдавался тихой щемящей болью.

Завтрак был уже готов. Ирма, молчаливая и деятельная как всегда, поставила на стол кашу из грубой крупы, сдобренную топленым маслом и медом, и тот же травяной чай. Запах был знакомым и успокаивающим.

Дерек и Леопольд уже сидели за столом. Леопольд, под влиянием вчерашних событий, смотрел на Дерека уже не с прежним снисхождением к «теткиному гостю», а с неподдельным уважением. Они тихо обсуждали что-то, связанное с фехтованием, и Дерек что-то чертил на столе пальцем, объясняя принцип какого-то приема.

— Доброе утро, тетя, — сказал Леопольд, чуть привставая — сказывалась выучка.

— Доброе утро, Ирен, — Дерек встретил мой взгляд своей обычной, спокойной полуулыбкой. В его серых глазах не было ни намека на то, что он мог видеть мои ночные терзания. И я была этому безумно рада.

Мы позавтракали почти молча. Ирма собрала на поднос порцию для Эдгара — кашу, чай, кусок вчерашнего печенья — и без лишних слов удалилась наверх.

— Как нога? — спросила я, когда она вернулась.

— Отек спадает, — коротко доложила Ирма, принимаясь мыть посуду.

После завтрака Дерек отодвинул тарелку и посмотрел на Леопольда.

— Что скажешь, будущий полководец? Не засидимся же мы в четырех стенах. Пойдем, подышим воздухом, осмотрим окрестности. Без твоего брата-сорванца нам будет проще.

Леопольд с готовностью кивнул, явно польщенный таким обращением.

Они облачились в верхнюю одежду и вышли через черный ход, ведущий к хозяйственному двору. Я, закончив с чаем, машинально подошла к небольшому слюдяному окошку, выходящему именно туда. Сначала я видела, как они неспешно идут по утоптанной тропинке, Дерек что-то показывает рукой в сторону леса, объясняя, видимо, какие-то особенности местности. Потом они приблизились к поленнице, где старый Якоб, согнувшись, уже начинал свое ежедневное дело — заготовку дров на неделю вперед.

Я видела, как они остановились, поговорили с кучером. Якоб, сначала настороженно, а потом все более оживленно, жестикулировал, что-то объясняя. И затем произошло нечто, от чего у меня на мгновение перехватило дыхание. Дерек снял свой дорогой, отороченный соболем кафтан, аккуратно повесил его на забор, взял у Якоба второй топор — тяжелый, с потрескавшейся