Мэгги Стивотер - Дрожь

На фотографии Оливия, с ее загорелой оливковой кожей и яркими зелеными глазами, словно вышла из лета. Безукоризненно белые зубы сверкали в улыбке, на щеках играли ямочки. Рядом с ними обеими я казалась воплощением зимы: темно-русые волосы и серьезные карие глаза, да и вообще внешность у меня была какая-то блеклая, точно прихваченная холодком. Я всегда считала, что мы с Оливией родственные души: обе необщительные, вечно погружены в книги. Однако теперь я начала понимать, что мое одиночество — добровольное, тогда как Оливия просто болезненно застенчива. Чем больше времени мы проводили вместе, тем сложнее нам было оставаться подругами.

— Я тут похожа на дуру, — заметила Оливия. — Рейчел — на сумасшедшую. А ты на злючку.

На мой взгляд, у меня был вид человека, который ни в чем не потерпит отказа — я бы даже сказала, нахальный. И мне это нравилось.

— И вовсе ты не похожа на дуру. Ты похожа на принцессу, а я на людоеда.

— Да не похожа ты на людоеда.

— Уж и помечтать нельзя.

— А Рейчел?

— Так ты сама все сказала. У нее тут и правда безумный вид. Ну или будто она, как обычно, перепила кофе.

Я снова взглянула на снимок. Рейчел в самом деле походила на солнце, яркое и лучистое, а мы — на две луны, удерживаемые на орбите исключительно силой ее воли.

— А эту ты видела? — Оливия вклинилась в мои мысли и указала на другую фотографию. На ней мой волк был снят в чаще леса, наполовину скрытый стволом дерева. Однако ей удалось поймать в фокус кусочек морды; его взгляд был устремлен прямо на меня. — Можешь взять ее себе. И вообще, забирай всю пачку. Можно потом будет вставить удачные в альбом.

— Спасибо, — ответила я; Оливия едва ли подозревала, насколько я ей благодарна. Я показала на фотографию: — Это снято на прошлой неделе?

Она кивнула. Я взглянула на снимок — поразительный, однако безжизненный и не идущий ни в какое сравнение с оригиналом. Я легонько погладила его пальцем, как будто ожидала почувствовать на ощупь колючую шерсть. У меня защемило сердце. Я ощутила на себе взгляд Оливии, и от этого мне только стало еще хуже, на меня накатило одиночество. Когда-то давно, может быть, я и стала бы говорить с ней об этом, но теперь это было слишком личное. Что-то изменилось; пожалуй, это была я.

Оливия протянула мне тоненькую пачку снимков, которую она отложила в сторону.

— А это моя гордость.

Я принялась рассеянно просматривать фотографии. Там было на что посмотреть: опавший лист в луже, детские лица, отражающиеся в окошках школьного автобуса, художественно размытый черно-белый автопортрет Оливии. Я поохала и поахала, а потом снова принялась любоваться фотографией моего волка.

Оливия досадливо фыркнула.

Я поспешно переключилась на лист в луже и нахмурилась, пытаясь представить, что могла бы сказать о каком-нибудь произведении искусства моя мама.

— Очень даже ничего, — выдавила я наконец. — Отлично переданы... цвета.

Она выхватила фотографии у меня из рук и с такой силой швырнула мне обратно снимок моего волка, что он отскочил от моей груди и упал на пол.

— Угу. Знаешь, Грейс, иногда я вообще не понимаю, какого черта...

Она не закончила предложение, лишь покачала головой. Я была в замешательстве. Она что, хотела, чтобы я сделала вид, будто остальные фотографии нравятся мне больше, чем снимок моего волка?

— Эй! Есть кто-нибудь дома?

Это был Джон, старший брат Оливии. Его появление спасло меня от гнева его сестры; не знаю уж, чем вызванного. Он улыбнулся мне с порога и закрыл за собой дверь.

— Привет, красотка.

Оливия одарила его ледяным взглядом со своего места за столом.

— Надеюсь, это ты обо мне?

— Ну разумеется, — отозвался Джон, глядя на меня. Он был красив в традиционном понимании этого слова: высокий, с темными, как у сестры, волосами, только с улыбчивым и открытым лицом. — Было бы очень дурным тоном клеиться к лучшей подруге моей сестры. Ладно. Уже четыре часа. До чего же быстро летит время, когда... — он помолчал, глядя на Оливию, склонившуюся над пачкой фотографий на столе, и на меня — с другой такой же пачкой напротив, — бездельничаешь. Вы что, не можете бездельничать порознь?

Оливия молча выровняла свою стопку, а я пояснила:

— Мы интроверты. Нам нравится бездельничать вместе. Одна болтовня, никаких действий.

— Звучит заманчиво. Оливия, если хочешь успеть на урок, надо идти. — Он легонько ткнул меня кулаком. — Слушай, Грейс, а не хочешь пойти вместе с нами? Твои родители дома?

— Ты смеешься? — фыркнула я. — Я сама себе родитель. Жаль, я не плачу налогов, а не то мне полагалась бы льгота как главе семьи.

Джон рассмеялся, хотя шутка вышла так себе, а Оливия метнула на меня взгляд, полный такого яда, что его вполне хватило бы, чтобы убить какое-нибудь небольшое животное. Я прикусила язык.

— Давай, Олив, — сказал Джон, словно и не замечая молний, которые метали глаза его сестры. — За твое занятие придется платить, даже если ты на него не явишься. Ты идешь, Грейс?

Я выглянула в окно и впервые за много месяцев представила, как скрываюсь в чаще и бегу, пока не наткнусь в лесу на моего волка.

— Как-нибудь в другой раз. Договорились?

Джон криво ухмыльнулся.

— Угу. Идем, Олив. Пока, красотка. Ты знаешь, кому звонить, если тебе надоест болтовня и захочется действия.

Оливия запустила в него рюкзаком, однако недовольный ее взгляд достался мне, как будто я поощряла заигрывания Джона.

— Иди уже. Пока, Грейс.

Я проводила их до двери и бесцельно вернулась в кухню. Хорошо поставленный равнодушный голос диктора напомнил название классической пьесы, которую я только что прослушала, и объявил следующую: папа забыл выключить радио в своем кабинете, примыкавшем к кухне. Почему-то проявления родительского присутствия лишь сильнее подчеркивали их отсутствие. Зная, что на ужин придется есть консервированную фасоль, если я ничего не приготовлю, я порылась в холодильнике и поставила кастрюлю со вчерашним супом на плиту разогреваться к приходу родителей.

Я стояла на кухне, озаренная косыми лучами вечернего солнца, льющимися сквозь боковую дверь, и испытывала острую жалость к себе, больше даже из-за той фотографии, чем из-за пустого дома. Я не видела моего волка живьем с того самого дня, когда прикоснулась к нему, то есть уже почти неделю, и хотя понимала, что расстраиваться совершенно бесполезно, сердце у меня разрывалось от тоски. Я знала, что это глупо, но когда его тень не маячила на опушке, мне чего-то не хватало. И поделать с этим я ничего не могла.

Я подошла к задней двери и открыла ее — хотелось ощутить запах леса. Как была, в одних носках, прошлепала по террасе и облокотилась на перила.