Веди меня через бури горы Химицу - Мицуно Вацу

внутренним взором по-прежнему всплывало её бледное лицо. Я мог легко вспомнить, как она доверчиво свернулась на моих руках в тясицу, и как я испугался, когда не смог её разбудить. Какой ужас охватил меня при виде крови на её плечах и руке.

Конечно, лучше всего я помнил вкус её губ. Сладковатый, морозный, и в то же время тёплый… Я помнил, как сжимал её талию, как хоть ненадолго касался порозовевших щёк. Как она податливо раскрывала губы, позволяя мне почувствовать себя желанным для той, кого желал я.

У меня были чувства к Минори. А если называть всё своими именами, то у меня были чувства к Мине Картер, гайдзинке и потомку человека с корабля, заставившего воду Дэдзимы гореть.

«И что?! Разве виновата она в том, что произошло, когда её ещё на свете не было? Не больше, чем виноват я».

Безумец. Я думал о каких-то кораблях и прошлом, при этом зная, что девушка, которая встревожила моё сердце, была ёкаем. Почему-то это меня шокировало меньше…

Быть может, потому, что подсознательно я знал, что снег в комнате Минори, пошедший вскоре после того, как я принёс её в дом, действительно был реальным. Думаю, я всегда знал, что она – юки-онна. Просто не думал об этом, не хотел видеть в ней ёкая, которыми меня пугали с детства. И мать наверняка знала, потому и не могла простить ей отсутствие даров.

И всё же я осознавал, что Минори сама много не понимала. Теперь я склонен был поверить в её историю с перемещением из Англии. Думаю, правда, которой мы не искали, свалилась столь внезапно на нас обоих.

«Что мне делать? – думал я, вспоминая, что оставил Минори одну. – Её ранили, она страдала с самого начала зимы, а я просто ушёл, назвав её врагом из-за чего-то слишком старого, чтобы иметь значение в настоящем».

Другие чувства постепенно возвращались. Например, злость. Я злился на себя за слабость, за то, что не мог сделать выбор ни в сторону принятой в моей стране чести, ни в сторону собственных решений, которые считал правильными. Злился на Минори за то, что она молчала, когда я приходил в тясицу, не рассказала о том, что её тревожит, и мучилась в одиночестве. Злился на неё за то, что она так легко отослала меня прочь, а после ответила на поцелуй так, будто у нас была надежда.

«Надежда… Она может появиться только если каким-то чудом злой рок, нависший над моей семьёй, исчезнет, Минори перестанет страдать от чьего-то влияния, а я решусь признаться хотя бы самому себе в том, что не хочу отпускать её домой. Но при этом хочу, чтобы она вернула семью, к которой так стремится».

Чтобы всё это стало правдой, действительно нужно было чудо. Я даже готов был поверить в эту несчастную гору, о которой ходило столько легенд. Готов был отправиться на Химицу!

Слишком долго копились беды в моей семье, а в тот самый миг, когда мне показалось, что что-то изменилось, что предвещающая беду тишина сменилась звонким женским голосом, всё опять погрузилось во мрак.

В голове снова зазвучали слова старой детской песенки, которую я напевал, пытаясь пробудить Минори и успокоить себя:

Путника гнала пурга,

Как суровая карга.

Восемь дней искал в лесу

Путник гору Химицу.

Голос путник услыхал:

Женский, тонкий – идеал.

Тот манил его к себе,

Шепча что-то о судьбе.

Путник двинулся к нему,

Сам не зная, почему.

Там конец он встретил свой

Под протяжный вьюги вой.

Алый цвет всегда к лицу

Горной буре Химицу…

Почему я вспомнил именно её? Почему не маршевые песни самураев, которые с большей вероятностью могли поднять кого-то с постели? Почему не элегантные куплеты гейш, более уместные для слуха юной девушки? Ведь я знал немало и тех и других. Но почему-то хрипло пел про гору Химицу.

«Наверное, следовало отправиться на её поиски ещё после смерти отца. Уже тогда потерь было слишком много – никто не осудил бы меня за желание найти избавление в снежной буре, – размышлял я, всё больше погружаясь в безумие. – А теперь я хочу просить не только за себя, но и за Минори. Я хочу попросить у Химицу свободы детей от грехов их отцов».

Это были лишь мысли. В тот миг я не пытался встать и куда-то отправиться. В конце концов, можно было просто забыть обо всём, дождаться весны, больше не ходя в тясицу, и уехать к даймё, оставив тайны юки-онны и прошлого позади.

Конечно, я не мог так поступить. Не хотел. И, окончательно поддавшись безумию, спустя полчаса я зашёл в свою комнату, чтобы одеться во все тёплые вещи, что у меня были, собрать небольшой дорожный мешок и постучать в дверь матери.

– Таичи! – воскликнула она, тут же открывая её. – Ты…

Её взгляд скользнул по моей одежде, и она на секунду перестала дышать.

– Мама, мне нужно, чтобы вы выслушали меня очень внимательно и запомнили всё, что я скажу.

– Нет… Нет, сынок, пожалуйста! – её тёмные глаза наполнились слезами, и она схватила меня за руку, до боли впиваясь в кожу ногтями. – Я не пущу! Не пущу!

Сердце сжалось от чувства вины, которое тем не менее уже не могло поменять моего решения.

– В сундуке в моей комнате есть потайная часть. Вам просто нужно будет вынуть все вещи и внутреннее фальшивое дно. Под ним вы найдёте бумаги. Мою последнюю волю, указания о том, как устроить вашу жизнь так, чтобы вы ни в чём не нуждались. Кроме того, там лежат деньги. Не хансацу, а монеты – приличный запас на чёрный день, если имущество и достатки нашей семьи передадут кому-то близкому даймё.

– Таичи… – снова попыталась остановить меня мать, но я лишь покачал головой.

– Запоминайте, прошу вас. Помимо бумаг и денег, там есть письма. Два из них адресованы моим ближайшим товарищам из достойных семей. Они оба поклялись и подписали обязательства позаботиться о вас как о собственной матери в случае моей смерти. Одно письмо я оставил для караванщика. Если случится так, что я не вернусь, а Минори всё-таки останется в Гокаяме до весны, я прошу вас помочь ей присоединиться к каравану, – я перевёл дух, но не позволил себе молчать слишком долго. – Всё это не значит, что я умру. Это лишь предосторожность. Но я был бы ещё худшим сыном,