Усадьба леди Анны - Полина Ром

потом, через четыре года, даже вполне удачно вышла замуж и уехала в южные края на родину мужа.

Сын же ее, Жиль, остался в свите маленького наследника, со временем получил титул барона, но все так же продолжал заботиться о своем молочном брате. Он так и не завел семью, искренне полагая, что король и есть его семья. Он мог оттаскать за ухо маленького дофина или Максимилиана за проказы, но он же потребовал увольнения гувернера бастарда, когда заметил, что тот поощряет его интерес к девицам, желая пристроить фавориткой дальнюю родственницу:

-- Этой дури мальчишка еще успеет нахвататься! И так изнеженным растет. В армию бы его, ваше величество, – тогда король послушал Жиля только частично, о чем теперь, возможно, уже жалел.

Вот и сейчас, недовольно ворча, Жиль приказал подать карету, а потом лично отправился проследить, достаточно ли грелок и пледов положили лакеи. В карету он влез следом за его величеством и на недовольный взгляд только фыркнул.

-- Небось к Максу поедете, ваше величество? А я вам говорил: разбаловали мальчишку! Надо было в пятнадцать его в армию пристроить, глядишь, был бы толк.

-- Жиль…

-- Я скоро шестьдесят лет как Жиль! А вы, ваше величество, нет бы послушать доброго совета… А теперь вот…

-- Не ворчи. Скажи лучше, как вытащить мальчика?

-- Как-как… Жену бы ему добрую, да детишек. Оно бы дурь-то и повыветрилась. А по девкам таскаться – это много ума не нужно! А раз нет семьи у него, так хоть в работу отправьте. Вот его высочество дофин у нас молодец, земли объехал, людям показался, войска на местах проверил, жалобы послушал от горожан. А чего бы и герцога не отправить также? На севере народ суровее, до его раны дела никому не будет, а он и попривыкнет.

К отелю де Шефрез подъехали уже сильно за полночь. В одной из башен на втором этаже горел свет в окне.

-- Не спит…

-- Ничего, молодой еще. Что ему будет?

-- Ты, Жиль, иногда совсем бесчувственным кажешься, – недовольно пробормотал король. – Ступай, скажи лакеям, чтобы не докладывали, я сам поднимусь к нему.

***

Герцог Ангуленский покосился на кубок с вином и поморщился: пить не хотелось. Странная тоска, охватившая его в последнее время, не проходила.

Камин разгонял зимнюю стужу по углам скупо обставленной комнаты. В этот кабинет слуги даже не имели права заходить. Ключ был только у самого Макса. Каменные стены, скрипучий дощатый пол без ковра, зато подсвечник аж на пять рожков. Да и стол сделан весьма добротно, хоть и не по нынешней моде.

Здесь, в старом крепком сундуке, хранились почти полтора десятка книг, собранных герцогом для своей библиотеки, и ожидали своего перевода. Здесь Максимилиан отдыхал от внешнего мира. Раньше, по крайней мере, так и было…

Сперва, сразу после ранения, приходя в себя на телеге, везущей его в Парижель, молился о том, чтобы Господь сохранил ему глаз. Он помнил и сильную боль, когда лекарь сшивал лицо, и запредельную боль, от которой он впал в беспамятство, когда часть раны сочли нужным прижечь.

«Человек такая скотина – всегда и всего ему мало! Ну, сохранил мне Господь зрение… И что?! Для чего?! Для того, чтобы я мог обоими глазами собственное уродство видеть?! Или письма от матери читать?!»

Письмо, которое вызвало такое раздражение, привез гонец совсем уже поздно ночью. Мать беспокоилась о его здоровье и писала, что находится в стесненных обстоятельствах: «…и если бы у меня были средства, я сама приехала бы ухаживать за тобой, мой дорогой мальчик!

Что же касается маркизы, тебе не стоит судить ее слишком строго. Она молода и, разумеется, неопытна в уходе за больными. Не грусти, я приеду и помирю вас сразу, как только получу от тебя деньги. Вышли их с тем же человеком…»

Деньги-деньги-деньги… Почему же он раньше не замечал, что каждое письмо графини-матери так или иначе затрагивает его кошелек? Не такие уж расходы нужны, чтобы доехать в карете из ее поместья до Парижеля. Это если ехать с горничной и охраной.

А вот если везти с собой четырех фрейлин, всех горничных, повара и двух швей, лакеев и конюхов, а также мастерицу по прическам, лекаря и обувщика… Сумма расходов будет весьма солидной.

Это Макс понимал. Он не понимал, почему мать не может приехать без свиты. Это вызывало одновременно и тоску по ней, и некую брезгливость. Герцог знал, что если бы что-то случилось с ней самой… Да он бы рванул туда, даже не вспомнив про охрану!

Максимилиан потер зудевший шрам и, нагнувшись прямо из кресла, дотянулся до потайного рычажка в ножке стола. Скрипнув, выдвинулся ящик со стопкой бумаги. Вперемешку лежали и чистые, и исписанные.

Он перебирал листы в пальцах, вспоминая: «Вот это я нашел в англитанском сборнике. Я тогда перевел его, перебелил его для Адель… Мне казалось, что она меня понимает. Она же так восторгалась… Господи, почему ты сделал меня таким дураком! – герцог скрипнул зубами от понимания, как унизительно и нелепо он выглядел в глазах маркизы. – Я-то, осел, обрадовался, что она вернулась… А она прямо заявила, что или я назначаю ей содержание, или… Это с ней меня мать собралась «мирить»? Интересно, а ей-то самой, что за забота о моей постели?»

Большая часть листов вернулась в потайной ящик, а в руках у него остался один, который он, желая отвлечься, начал перечитывать.

Зачем ты шёл ? К богатству? За азартом? Не так уж важно. Обратилось в чад Всё, что тобой поставлено на карту, И мнилось из триумфов и наград Достойнейшим... Вот только у реалий Особенность — вершить на свой манер: Ни почестей, ни славы, ни регалий. Твой приз — могильный холм, легионер.*

Раньше оно казалось ему восхитительно-значительным, торжественным. Воин отдал жизнь не за победу и славу, а за честь служить Родине. Высокие чувства и красота слога!

Сейчас он смотрел на знакомые стихи совсем по-другому и понимал: он, Максимилиан герцог Ангуленский и прочая, и прочая был слеп, не видя сути. Эти строки – совсем не о том.

Скрипнула дверь, и не отрывая глаз от листа, Макс сказал:

-- Юнк, иди спать, я лягу позже.

Не получив ответа, он недовольно положил бумагу на стол, поднял голову и увидел: в дверях, зябко кутаясь в меховой