Второй сын - Эми Хармон

Перевернув руку, он снова осторожно похлопал ладонью по земле.

Земляной круг зашипел под залитой кровью руной у него на ладони. Образ мелькнул снова – и на этот раз не исчез.

Он видел поляну. Ту же самую поляну? Ощущения от нее были такими же. Она звучала так же. Дерево у него за спиной бормотало так же глухо и тихо.

Но рядом с ним лежала не Гисла. У женщины были черные волосы и бледная кожа. Одета она была в синее платье… синее, как глаза у Гислы. Синее, как небо. Как горы близ Тонлиса. Как одежда в Долфисе.

К груди она прижимала младенца. Младенец был весь покрыт засохшей кровью, словно только родился. Он дергал ручонками и громко кричал, а женщина назвала его по имени.

Ты должен забрать его, Дагмар. И назвать Байром. По клану его отца. Байром… потому что он будет могучим, как зверь, имя которого носит.

Хёд охнул и отдернул залитую кровью ладонь. Образ тут же рассеялся. Хёд отер ладонь о штаны. Ему не хотелось ничего больше видеть. Он знал, кто была та женщина. Знал ее историю. Знал ее сына. Круги на земле были рунами Дездемоны.

Гисла пошевелилась, просыпаясь, и он услышал, как изменилось ее дыхание, как сердце в груди забилось быстрее. Его движения разбудили ее.

Она произнесла его имя, вложив в него всю свою любовь, словно вспоминая о том, что случилось, и Хёд вмиг забыл о женщине из видения и вернулся к той, что лежала в его объятиях. Он лег на бок и притянул ее к себе.

Гисла положила ладонь ему на грудь, а он прижался губами к ее лбу, приветствуя ее. Она со стоном зарылась лицом в его шею, обхватила его руками, раскрыла рот, словно решив вонзить зубы ему в горло, словно желая наполнить всю себя его кровью и плотью, всем им.

Его любовь к ней была пламенем: оно опаляло ему грудь, обжигало сердце. Он провел рукой по ее спутанным волосам, а потом вниз по спине, запоминая ощущение от того, что он держит ее в объятиях, запоминая, как круглятся ее бедра, как сплетаются их ноги. Он будет вновь и вновь вспоминать их близость, то, как под веками у нее разлетались звезды, какой шелковистой была ее кожа и как он с головой погрузился в происходившее с ними. Будет вспоминать тот миг, когда ничто в мире больше не имело значения.

Но вдруг у него по спине пробежал холодок осознания, словно под одежду пробрался паук. Он застыл, и пламя обратилось в ледник.

Почувствовав его напряжение, Гисла отняла губы от его шеи.

Птицы гомонили так же, как прежде. Так же гудели пчелы, так же журчала вода в ручье неподалеку. Но за ними следили. Он знал это чувство. Здесь, в лесу, оно было чуждым всему, что их окружало.

Он знал, что нельзя давать волю страху, нельзя убегать. Это отличало человека от зверя. Олень бы удрал. И волк тоже. Но бежать от неизведанного не стоило. Стоило встретить опасность лицом к лицу и оценить ее, а не бежать от нее прочь, сломя голову, лишь ради того, чтобы в конце концов угодить к ней в когти.

Ощущение не исчезало, паук разрастался. Он пробежал вверх по спине, по лицу, и там, где его лапки касались кожи, все леденело. Но птицы все так же чирикали, деревья шумели, а земля не шевелилась. Хёд не слышал ни единого шага.

А потом ощущение пропало. Лед чужого взгляда растаял на его теплой коже, а паук у него на спине исчез, и теперь Хёд чувствовал лишь, как его гладит ладонь Гислы. Они еще помолчали, хотя и знали, что времени у них не осталось. Слова вернули бы их обратно на землю, приблизили к будущему, что таилось за границей молчания.

– Мне пора, – прошептала она. – Так?

Он кивнул, не способный вымолвить ни слова под волной нахлынувших чувств.

– Значит, я вернусь в храм. И буду ждать тебя. Столько, сколько понадобится.

Теперь уже она была храброй, она верила в него, и он отыскал ее губы и поцеловал ее со всей благодарностью и со всей скорбью, которых не сумел бы выразить. То был поцелуй-клятва, поцелуй-обет, торжественный и священный.

Он в последний раз прижался к Гисле губами, всем телом и, оторвавшись от нее, поднялся. Гисла молча встала рядом с ним.

Внезапно гомон в листве смолк, и деревья дрогнули. А потом зазвонили колокола. Их перезвон был отчетливо слышен даже в лесу, вдали от стен храма.

– Они знают, что я пропала, – в ужасе простонала Гисла.

Хёд услышал вдали, за деревьями, топот копыт и громкие звуки рожков. Они звучали так далеко, что нельзя было понять, много ли их, быстро ли они движутся, но Хёд знал, что не все воины прибудут верхом. Уже и теперь он чувствовал, как по лесу мурашками расползается ожидание людей, как стихает ветер, смолкают деревья.

– Иди, Хёд, – взмолилась Гисла, подталкивая его. – Уходи в лес. Скорее. Если тебя увидят со мной… – Сердце у нее в груди ухнуло от страха за его жизнь, и еще целый миг он больше ничего не слышал. – Если они найдут меня, то не станут больше искать, – сказала она. – И тогда ты будешь спасен.

– Я люблю тебя, Гисла, – прошептал он.

Она на миг задержалась в его объятиях, а потом метнулась прочь, побежала к горе. Юбки зашелестели и засвистели, мешая ей, и она, выругавшись, подобрала их, а потом побежала снова, и ее маленькие ступни заплясали по мягкой земле, на ходу ломая хрусткие ветки.

Она бежала, повторяя про себя его имя.

– Хёди, Хёди, Хёди, Хёди.

Он не ушел с поляны, не спрятался в лесу, как она его попросила. Он так и стоял, прислушиваясь, ощущая на языке ее вкус, чувствуя, как от его кожи исходит ее терпкий запах.

Так было проще – попрощаться наспех. Он бы не вынес долгого прощания. Но он должен был убедиться в том, что ее нашли. Что она в безопасности.

Она была ярдах в ста от него, нет, уже в двухстах ярдах, и продиралась сквозь чащу прямо к горе. Она собиралась показаться из леса не на восточном склоне, но севернее, ближе к воротам. Такой