Пшеничная вдова - Данила Скит

напряжен, что любой вскрик, всхлип или взгляд мог нарушить хрупкое равновесие и вызвать неудержимую лавину, которая обрушится на нее со всей силы северного холода. Исбэль была уверена в этом, – …а тем, что скрыли правду. Ваша ложь подвергает всех опасности. Вы не оставили мне выбора – придется принимать бой. Какие мысли были в этой бедовой рыжей головке, когда вы это придумывали?

– Мыслей не было… только страх, – Исбэль не маялась угрызениями совести, вовсе нет. Напротив, испытывала радость, что сейчас Реборн занят предстоящим боем больше, чем мыслями о ее лжи. Могла ли она похвастаться этим, если бы сказала правду? Исбэль поежилась, но в этот раз не от холодного бриза. Она видела мертвецов в телегах, в которых еще вчера покоилась пшеница. Я поступила правильно, заключила она, его гнев строг и неуживчив, он не примет никаких оправданий. Так можно и головы лишиться… Однако, в следующий раз Исбэль решила хорошенько подумать, что будет лучше – правда или если не ложь, то правда не вся?

– И чего же вы боялись? – сдвинул густые брови Реборн, отстегивая с седла меч. Пора было облачаться в доспех, но сначала надлежало отправиться в разведку. Ему нужно было увидеть все своими глазами, чтобы понять тактику. – Страх лишает воли, нет в нем никакого смысла. Быстро же вы об этом забыли.

– В тот вечер… там, под луной… мне было так плохо. Мне очень хотелось оправдать отца. Хотя бы в своем сердце… – если не ложь, то правда не вся, решила Исбэль, – Но вы были так злы… я просто испугалась северного гнева. Что бы сделал король, узнав, что мой отец не просто нанял инаркхов, но и пустил Безумного на свои земли? – Исбэль опустила глаза, ветер согнал локоны на ее лоб. – Я знала об этом, но ничего не сделала.

Реборн помолчал, отметив про себя не доверять женщинам во время их недомоганий. Прежде чем уйти за сиром Родериком, он бросил из-за спины:

– Едва ли вы могли что-либо сделать.

А она всего лишь хотела, чтобы он загасил чаши и прогнал двух Жрецов, дурманивших население Веселки еще две весны назад. Под действием дурман-травы дети пухли, смотрели осоловелыми глазами, но не видели, не дергали ее за волосы, удивляясь их необычно яркому цвету, не радовались тропическим леденцам. Не целовали ее в щеки… Откуда ей было знать, что Безумный так крепко пустит корни? Исбэль смотрела в спину удаляющемуся Реборну, гадая, сколько же людей сейчас находятся там, на побережье. Он же не убьет всех, правда?

На горизонте выросла гора Перемен, высокая, одинокая и предвещающая окончание пути: значит, близится столица. Прекрасная в полуденных лучах, гора накинула на покатые плечи плотную белесую дымку – от горизонта до горизонта. Словно тогда, более четырехсот весен назад, когда недра ее только начали изрыгать шипящее нутро, а море закипело, выбрасывая на берега вареную рыбу.

Прислуга сгрудилась у телег с провизией, стараясь держаться подальше от трупов. Молоденькие пажи были бледны и молчаливы, у них не осталось бравурных речей для благодарных ушей смешливых девиц. Те в свою очередь стали удивительно тихи и с тревогой вглядывались в мутную даль.

– Хороши, бесовки, даже бездыханные хороши… – Уилл стоял возле телеги с Алчущими Жрицами и не мог оторвать глаз. Завернутые в плотную холщовую ткань, они все равно старались от нее избавиться: ветрами ли, тряской или какими другими неправдами, но тела их оголились, открывая взору груди, плоские животы и бедра. Король одним ударом срубил голову одной и разрезал горло другой: кровь запачкала ее щеки, стекала по грудям. Кровь была все еще теплой и текучей, словно у живой, а девушка закрыла глаза, будто уснула и оставалась прекрасна, словно русалка.

Уилл чувствовал жар от них, тела их еще не остыли, и видимо, остывать еще долго не собирались. Осторожно, Уилл, говорило ему чутье, посмотри на их молочную кожу – без единого укуса, без единого пореза… это все темные заклятия, согревающие их алчущие покровы и отгоняющие мух, осторожно, Уилл, прикоснешься и пропадешь. Но здравый смысл утонул в его штанах, оттопыренных налитыми чреслами. Подушечки пальцев закололо. Безумно захотелось коснуться бархатных грудей, пусть и в крови, пройтись по животу и тронуть все еще набухшие женские цветы, утопившие блеск во влаге желания, а потом проникнуть пальцами внутрь.

– На дальних рубежах в каждой армии есть по Алчущей, – сказал он пересохшими губами, не в силах оторвать глаз от вздернутых сосков.

– Это ты о чем? – спросил Бертон, приземистый, коренастый, повидавший виды солдат, он страдал от грибка ног и все время чесал сапоги о камни и траву. Похож на северянина он был только косолапием, и, если бы не это, даже в свои годы мог сойти за красавца, – Этих скоромников да розгами по спине с десяток раз. В каждой армии да по Алчущей! Ишь… Не для их ядовитых щелей росла моя кожаная мошна, ты, Уилл, как вернемся в столицу, лучше мокни свой хер в благочестивую шлюху и забудь про этих чудовищ.

Но забыть Уилл не мог – его рука сама потянулась к влаге цветов. Бертон оказался быстрей, запахнув грубую ткань прямо перед его носом:

– Побереги свои яйца, пока Безумный не сжал их еще сильней!

Уилл нахмурился. Не оттого ли король убил Жриц, что сам холоден к их прелестям, и не бывает у него того пожара, что полыхает сейчас у него в штанах? К счастью, в помутненном рассудке солдата нашлась здравая мысль не озвучивать свои размышления – отрезанным языком ему не обойтись, а голова ему нравилась, когда находилась на плечах. Уилл почувствовал острую несправедливость. Он отошел от телеги.

– Что плохого в весеннем обряде жизни? – сказал он с обидой в голосе, – Мы и дома отмечаем весенние праздники. Они угодны Воину.

– Воину угодно, чтобы ты в руках держал меч, – ответил ему с раздражением Бертон, – Чтобы взрастить урожай, нужно взять в руки плуг, а не скоромные сиськи. Как срамное не назови, оно и останется срамным скотством. С таким же успехом ты можешь отыметь козу!

Вокруг послышались смешки товарищей, проверяющих снаряжение перед битвой.

– Ребята, поглядите! – послышалось позади, прямо из телеги.

– Адова дюжина! – выплюнул ругательство Карпентар, долговязый, худощавый лучник, с таким же долговязым лицом и длинными, словно у барда, пальцами.

Бедра ее раздобрели, кожа пожелтела, лицо расплылось. Алчущая на глазах десятка людей превратилась в обычную деревенскую бабу далеко не первой свежести – косую, немного рябую, груди ее начали отвисать под грузом времени – все