Полнолуние - Светлана Поделинская

Он увидел, что его план оградить меня от мира не удался и мое заключение было напрасным. Отец надавал мне пощечин и сказал, что запирал меня, чтобы я научилась покорности, а вовсе не для того, чтобы я глазела в окно и позорила его перед городом. А потом добавил, что праздное любопытство развращает и мне пора очистить свою душу. Назвал меня неблагодарной тварью, которая не ценит те блага, какими он с благословения Господа одарил меня. Когда же я, не выдержав его гнева, упала на колени со слезами и мольбами, отец схватил меня за руку и поволок в подвал, протащив через весь дом, и даже слуги видели мое унижение. Там он сорвал с меня платье, оставив в одной тонкой сорочке. В холодном подвале постелью мне должна была служить солома на полу. Я уселась на сырую подстилку и принялась со слезами растирать свои синяки. Я продрогла и не могла избавиться от ощущения, что этим пронизывающим холодом пропиталась даже кровь и мое сердце вот-вот обледенеет. Ты испытал подобное, мой мальчик, когда смотрел, как бесчувственный снег пожирает твою кровь… Той ночью мне показалось, что я умерла, но непреходящий холод вскоре вернул все ощущения, обостренные до боли.

В качестве пищи мне отныне приносили лишь кусочек черствого хлеба и чашку теплой воды, но никто не заходил ко мне – поднос оставляли на пороге, а дверь отворялась незаметно и закрывалась так быстро, что я не успевала позвать на помощь. В подвале были оконца, закрытые ставнями, сквозь которые едва пробивался лучик света. Благодаря ему я могла определить, день или ночь снаружи, в ясном, вольном мире. Признаю, я находилась на грани потери рассудка. Понимала, что скоро заболею, и старалась смириться с мыслью, что мне суждено сгнить заживо в этом каменном мешке. По углам мне мерещились крысы и призрачные тени. Когда на улице светало, я припадала к щелочке в ставнях, пытаясь разглядеть мелькающие над головой ноги прохожих.

На третий день моего заточения в каменное узилище пришел отец. Он взглянул на меня, съежившуюся на соломе, жалкую, обессиленную, но все еще не укрощенную, и протянул руку, чтобы помочь подняться. Он принес накидку и закутал меня в нее. Я не смела вымолвить и слова, но отец сказал, что на меня страшно смотреть и от моей рубашки дурно пахнет. Затем взял под руку и вывел из злосчастной темницы, которая чуть не стала моей могилой.

Когда мы вошли в мою комнату, я преисполнилась безумной надеждой, что отец отказался от своего ужасного замысла. Здесь все осталось прежним, но я взирала на скромную обстановку словно впервые: на прибранную кровать, окно с кружевными занавесками, столик, на котором стояла ваза с цветами и кувшин свежего молока… Я будто вернулась из загробного мира, и мне не терпелось вновь вкусить блаженство тепла, уснуть в мягкой постели, ощутить аромат цветов и сладость парного молока. Я ступила через порог, отец вошел следом и произнес равнодушным тоном:

– Ну что, упрямица, теперь ты понимаешь, чего лишилась из-за своего своенравия? Сейчас, полюбовавшись на сокровища, которые были в твоем распоряжении, ты отправишься обратно в свою келью, где продолжишь воспитывать в себе скромность и учиться послушанию.

И тогда – кто может меня осудить? – я не устояла. Потеряла стыд и честь, уступив мужчине, собственному отцу, из-за глотка молока. Я презирала свою слабость, была сама себе противна, но не могла защититься. Мои руки были связаны словом, которое я дала под страхом нового заточения в подвале. Он же, невзирая на мою безропотную покорность и полное повиновение его воле, ничуть не смягчился – думаю, этот человек и меня зачал с таким же хладнокровием. Я являлась всего лишь живой частью его замысла, и в этом не было ничего сравнимого с проявлениями любви. Отец ненавидел меня только за мое рождение и наслаждался пыткой неугодной ему плоти, так он утверждал свое мужское начало, чтобы оно обрело жизнь во мне, и стремился внушить, что это мой священный долг.

Подобное восприятие женщины – порочное и унизительное – порождено временем и не скоро изживет себя. Но хотя отец не любил меня, за его безжалостными действиями таилась постыдная, извращенная страсть, которую он пытался оправдать перед Всевышним своей безупречной логикой. Я услаждала его гордыню, и в некоторые редкие моменты он был ласков со мной, гладил лицо и целовал волосы, повторяя, как я похожа на мать, но по-прежнему мог влепить мне пощечину за неуместные слезы.

Его вина передо мной не исчерпывалась насилием. Он не только овладел моим телом, но и растлил душу, сломив волю и вселив в меня всепоглощающий страх. Я боялась его тени на стене, замирала, когда отец входил в комнату, и вздрагивала, когда он обращался ко мне. Я билась в его тисках, но борьба была неравной, ведь я находилась всецело во власти отца. И все же нашла в себе смелость восстать против его необоримой воли – когда он вознамерился снова запереть меня в тесной спальне, потребовала, чтобы он разрешил мне свободное передвижение по дому. Отец же опасался, что я могу сбежать и уехать на любой карете, расплатившись своим телом. Теперь, когда я была ему дочерью лишь отчасти, он без сожалений причислил меня к разряду публичных женщин, утративших само понятие чести и чистоты.

Я все же ухитрилась настоять на своем, и тогда родитель поместил меня под присмотр престарелой тетки. Она слыла ведьмой – по городу ходили слухи, что это она наколдовала отцу богатство, за что он и оставил ее жить в доме на правах дальней родственницы. Прежде я побаивалась тетки, как и подобает благочестивой девушке, и чуждалась ее, а она и не заговаривала со мной. Теперь же, едва за ней закрылась дверь, она выдала, что знает все, одним восклицанием: «Бедняжка!» – и позволила мне выплакаться на своей иссохшей груди. С того самого дня она стала мне матерью, которой я не знала, моей надежной опорой. Она отучила меня думать о мужчинах лишь с отвращением и развеяла мой животный страх. Тетка была бессильна спасти меня от посягательств отца, но зато делала все, дабы укрепить словами мой упавший дух. Она рассказывала обо всем, что повидала на своем веку, и потихоньку передавала мне секреты.

Признаться, я не вслушивалась в ее наставления и не стремилась вникнуть в тонкости колдовского искусства – ведовства, обольщения, приворота и магии. Но это запечатлелось в моей памяти со сверхъестественной ясностью, неподвластной даже времени.