Лорен Оливер - Делириум

Ознакомительный фрагмент

А сейчас я смотрю на нее, в ее чистые серые глаза, на ее тонкие, напряженно сжатые губы, и мне становится страшно. Я представляю, как моя мама взмахнула руками за секунду до того, как камнем упасть в океан; представляю лицо той девушки, которая бросилась с крыши лаборатории. Я гоню прочь мысли о болезни. Хана не больна. Этого не может быть. Я бы знала.

— Если они действительно хотят, чтобы мы были счастливы, они должны позволить нам самим выбирать, — ворчит Хана.

— Хана, — резко говорю я, — возьми свои слова обратно.

Критика системы — самый серьезный проступок.

Хана поднимает руки, будто сдается.

— Хорошо, хорошо. Беру свои слова обратно.

— Тебе известно — самостоятельный выбор не приносит счастья. Что было раньше? Хаос, насилие, война. Люди были несчастны.

— Я же сказала — беру свои слова обратно.

Хана улыбается, но я все еще злюсь и поэтому отворачиваюсь.

— И потом, — продолжаю я, — они дают нам выбор.

Обычно эвалуаторы предоставляют список из четырех или пяти одобренных кандидатов, и ты можешь выбрать одного из них. И все счастливы. С тех пор как разработали процедуру и браки стали устраивать эвалуаторы, в Мэне было зарегистрировано не больше дюжины разводов, а во всех Штатах меньше тысячи. И почти во всех этих случаях либо супруг, либо супруга подозревались в том, что они сочувствующие, то есть развод был необходим и одобрялся государством.

— Ограниченный выбор, — поправляет меня Хана. — Мы вынуждены выбирать из тех, кого выбрали для нас.

— Не бывает неограниченного выбора. Такова жизнь.

Хана открывает рот, хочет что-то сказать, но вместо этого просто начинает смеяться. А потом она тянется ко мне и сжимает мою руку — два коротких пожатия и два длинных. Наш старинный знак, мы придумали его еще во втором классе и использовали, когда одной из нас бывало плохо. Это наш способ сказать: все хорошо, я с тобой.

— Ну ладно, ладно, успокойся. Я люблю эвалуацию. Так хорошо? Да здравствует день эвалуации!

— Вот так лучше, — говорю я, но все равно еще никак не могу прийти в себя.

Очередь шаркающими шажками продвигается вперед. Мы проходим через металлические ворота, украшенные поверху спутанной колючей проволокой, и ступаем на подъездную дорожку, которая ведет к лабораторным корпусам. Девочек ждет корпус 6-С, мальчиков — 6-В, и очередь начинает раздваиваться.

По мере приближения к цели нас возле каждых дверей обдает потоком кондиционированного воздуха. Удивительное ощущение, как будто тебя на секунду с ног до головы, как мороженое на палочке, покрывают ледяной глазурью. В такие моменты я убираю с шеи хвост и мысленно проклинаю жару. Дома у нас нет кондиционеров, только уродливые вентиляторы на длинной ножке, которые издыхают посреди ночи. Но и этих уродов тетя Кэрол почти никогда не разрешает включать. Вентиляторы потребляют слишком много электроэнергии, так она говорит, а мы не можем позволить себе такую роскошь.

Наконец перед нами остается всего несколько человек. Из здания лаборатории выходит медсестра с пачкой планшетов и авторучками и начинает раздавать их стоящим в очереди.

— Пожалуйста, аккуратно заполните все графы, включая те, что касаются вашей медицинской и семейной истории.

Сердце у меня начинает подпрыгивать к самому горлу, аккуратно пронумерованные графы — фамилия, инициалы, адрес проживания, возраст — сливаются воедино. Я рада, что Хана стоит впереди меня. Она кладет планшет на предплечье и начинает легко и быстро заполнять анкету.

— Следующий.

Двери снова открываются, появляется вторая медсестра и жестом приглашает Хану войти. За ее спиной в холодном полумраке просматривается белая комната ожидания с зеленым ковром на полу.

— Удачи! — говорю я Хане.

Хана на секунду оборачивается и улыбается, но я замечаю, что у нее начали сдавать нервы — она закусила губу, а между бровей у нее появилась тоненькая морщинка.

Хана направляется в сторону двери в лабораторию, но потом вдруг резко разворачивается и подходит ко мне. У нее какое-то дикое выражение на лице, такой я Хану еще не видела. Она хватает меня за плечи, я от страха роняю планшет.

— Нельзя узнать, что такое счастье, если хоть раз не почувствуешь себя несчастной, — сипло, как будто сорвала голос, шепчет Хана мне в самое ухо.

— Что?

— Ты не можешь быть по-настоящему счастлива, если хоть иногда не будешь несчастна. Ты же понимаешь это?

Хана отпускает меня еще до того, как я успеваю ответить, лицо у нее безмятежное и прекрасное, как всегда. Она наклоняется, подбирает с пола мой планшет и с улыбкой передает его мне. Потом поворачивается и проходит через стеклянные двери. Двери за ней закрываются, как гладкая поверхность воды над уходящим ко дну предметом.

4

Дьявол прокрался в Эдем. Он принес с собой семя болезни — амор делириа нервоза. Семя проросло и превратилось в великолепную яблоню, которая принесла плоды красные, как кровь.

Стивен Хорейс, доктор философии.

К тому времени, когда медсестра пропускает меня в комнату ожидания, Ханы там уже нет — исчезла в белых стерильных коридорах с дюжиной одинаковых белых дверей, — но в комнате еще ожидают своей очереди с полдесятка девушек. Одна из них сидит, сгорбившись над своим и планшетом, быстро вписывает ответы, перечеркивает их и снова вписывает. Другая девушка выпытывает у медсестры, в чем разница между «хроническим состоянием» и «состоянием, предшествующим настоящему». Похоже, ее вот-вот хватит удар — на лбу вздулась вена, а голос поднялся до истеричной ноты. Мне интересно, не собирается ли она написать в своей анкете: «склонна к немотивированному тревожному состоянию».

Все это совсем не смешно, но мне хочется смеяться. Я закрываю рот ладонью и фыркаю. Меня всегда тянет смеяться, когда я нервничаю. В школе на тестировании у меня постоянно возникает эта проблема. Может быть, надо упомянуть о ней в анкете?

Медсестра забирает у меня планшет и проверяет, все ли графы я заполнила.

— Лина Хэлоуэй? — уточняет она ясным и четким голосом, таким, мне кажется, говорят все медсестры, как будто их этому специально обучают.

— Угу, — мычу я в ответ и тут же поправляюсь: — Да, это я.

Тетя предупредила меня, что эвалуаторы приветствуют формальные ответы на вопросы. И все же, когда посторонний человек произносит мое настоящее имя, у меня появляется странная тяжесть внизу живота. Последние десять лет я живу под фамилией тети, и пусть фамилия дурацкая (Хана говорит, что так малыши просятся пописать), но она хоть не напоминает о моих маме и папе. И Тиддлсы — реальные люди, а Хэлоуэй — не больше чем воспоминание. Но в официальных случаях я должна выступать под фамилией, данной мне при рождении.