Елена Саринова - Мир оранжевой акварелью

— А-а?

— Вот так будет удобнее, — взметнув свою руку, прижал он меня за плечи. — А почему вы не спросили о том, как сюда покойных раньше спускали? По этой башне?

— Вот как-то на ум… — качнулась я мимо особо любопытного «сторожа». - не пришло… И как?

— Никак. Их сжигали еще наверху, — тихо хмыкнул мужчина. — А еще, знаете, что интересно?

— Это вы так от реальности меня отвлекаете?

— Ну да… Могли бы и подыграть… Кстати, там, куда мы с вами так бодро идем, совершали последний посмертный ритуал: прах перемешивали со специальными порошками. В зависимости от пожизненной специализации жреца.

— Лучше бы вы про другие «приключения» в детстве читали. Сейчас бы истории ваши были гораздо…

— Пришли, — да я и сама успела заметить.

Здесь, в отличие от других строений на острове, двери были в полном порядке. Они даже не скрипнули, когда капитан их распахнул. Тусклое закатное солнце выхватило маленькое пространство с темными рядами каменных полок вдоль стен и одним большим столом посредине. И на этом столе…

— Пришли, — глухо повторил мужчина и выпустил меня из-под руки.

— Так берите ее. Зачем пришли то?

— Ага…

Лунная часть Вананды оказалась меньше, чем я до этого много раз представляла. Величиной в половину блюда, с которого мы вчера так шустро уплетали бананы. Здесь это «вчера» казалось «другой жизнью». Далекой. Потусторонней. И я, вдруг, вспомнила кладбище в Канделверди, где все именно так для меня и началось:

— Берите ее. Берите и уходим…

И Вананда исчезла в закромах капитанского жилета.

Обратно нам пришлось очень быстро бежать: «сторожа», распознав страшную кражу, сначала просто молча преследовали, но у самой башни, вдруг, началось настоящее представление. Вот бы где дверь не помешала. Потому что, скакали мы вверх по ступеням под холодящие душу стоны, усиленные округлостью стен, как длинной трубой. А когда, запыхавшись, вылетели из темени на мост, ее и потряхивать за нашими спинами стало. Виторио, глубоко вдохнув, понесся дальше. И я уже видела распахнутые рты встречающих нас «подельников», когда огромной силы холодная волна, ударив из-под моста, разбросила нас в разные стороны…

Мысли получилось собрать не сразу. Затылок гудел, как и башенная стена за ним. Звуки и того припозднились, с трудом пробившись сквозь этот гул. Я осторожно поднялась на ноги, пытаясь вглядеться в противоположный край моста, и не сразу сообразила: его больше нет… Люди с той, недосягаемой стороны, что-то кричали. И, вытряхивая мешки, пытались связать воедино веревки. И один лишь капитан стоял у самого сколотого края. Молча и неподвижно. Я тоже качнулась к стене у прохода. Та отозвалась мне в спину новой судорогой, обломив очередной каменный кусок от моста… И зачем теперь эти веревки?.. Зачем теперь всё это?.. А в небе, прямо над мечущимися духами, парили на широких крыльях, млинзи…

— Ну что, птицы: вам ко мне не пробиться, — оторвала я от неба прищуренный взгляд и снова опустила его на мужчину.

Он высоко поднял руку и, задрав голову, громко выкрикнул в самое скопище:

— ЭТО вам от нее надо?! Забирайте! Только… — конец взорвался в общем призрачном вое, и взлетевшая в небо Вананда, перевернувшись в воздухе, исчезла из глаз. Враз все вокруг стихло.

И в этот самый момент башня, оставленная в покое, решила самостоятельно рухнуть… Больше я не увидела ничего. Потому что от страха зажмурила глаза.

— Мама… Мамочка…

— Зо-оя!!!

Полеты бывают разными. Полеты-падения. В детстве я много «летала». И всегда приземляться не хотелось. Потому как болезненно это, в отличие от остального «процесса». В этот, последний (все же, «последний») раз, вышло иначе. То есть, я полетела — ветер в лицо и между пальцами раскинутых рук, как и положено. Только, феерично-трагичного «Хлоб-бысь!» не получилось. Вышло лишь «шлёп». Мягкое, как на подушку. Причем, пыльными сапогами. Пришлось глаза разлеплять…

Жесткие заросли тростника. Мелкие бляшки кувшинок. Ивы-плакальщицы шелестят под ночным ветром. А вдали, на тихом берегу, старая-старая мельница… Я подняла кверху глаза — вот оно, то, что обязательно соединяет… Пестрые аисты, целых шесть огромно-прекрасных птиц, сделав надо мной круг, исчезли, растворились в лунном небе одна за другой. И озеро постепенно начало преображаться. Вспыхивать, подсвеченными изнутри картинами. Первым двинулось мельничное колесо, постепенно набирая беззвучные обороты. Широкие оси замелькали, срастаясь между собой. А в туманной от скорости сердцевине стеблями по сторонам потянулись странные знаки… Цифры. Символы… Календарь… И краем глаза я уловила новую вспышку: прямо из отраженной луны на воде потянулся к небу тонкий росток. Все выше и выше, по дороге выпуская голые ветви. И сравнявшись с береговыми ивами, замер… С лунной половиной Вананды — светящимся «плодом» на самой длинной из них. И вновь заработало колесо. Правда, на этот раз ни знаков, ни символов не проявилось. Лишь маленькое желтое «солнце» с сиротливо ополовиненными с одной стороны лучами — все, что осталось от мельничного колеса… А потом вода «взорвалась». В аккурат между двумя половинками разъединенной Вананды и, в ее брызгах, как в опадающих жемчужинах, появилось огромное дерево…

Картина эта, преисполненным смысла «триптихом» на несколько секунд зависла передо мной и обвалилась в воду уже целиком… Еще несколько секунд я так и торчала. Посреди озерной ночной глади, под стук собственного сердца, хватая ртом запахи трав. А потом и сама… «обвалилась».

— О-о, да что ж это за жизнь такая?.. О-ой, — опять эти аспидные, черные горы. Этот прОклятый берег и этот белый, пропахший солью, песок. Песок кругом. Даже, кажется, на зубах. — Тф-фу! — хотя, стоило лишь с него подскочить, как тут же пришло «просветление»: кроме песка есть и каменные ступени (я головой на нижней как раз лежала)… Южный подъем в главный храм. — Да мать же твою! Да хобья карусель с… Мама моя…

Мысли забились в голове наперегонки с колотящимся сердцем: забыли, бросили, оставили, не нашли. А когда я, уже у самой воды с ладонью у лба, скосилась на низкое солнце… оно должно садиться с другой стороны. Значит, не закат, а…

— Мама моя… Мамочка, — и понеслась вдоль пены прибоя…

Сколько я так «пролетала», не помню. Но, в итоге, наконец, замерла. И громко дыша, еще раз обвела глазами уже ненавистный пейзаж. Да, солнце вставало. Бриз, прохладный, влажный, пробуя силы, качал макушки пальм, и птицы уже проснулись. А может, я их разбудила… И только черные храмовые горы по прежнему возвышались символом мрачной вечности… Всё. Больше бежать некуда. И, рухнув на колени, я опять «обвалилась». На этот раз, в «возвышенный тоскливый» рёв…