Огонь для Проклятого - Айя Субботина

как в его руке появляется изогнутый широкий нож. Отблески горящей лаборатории играют на его лезвии, приковывая к себе мой взгляд.

— Не шевелись, — говорит скорее деловито, чем с вожделением, и запросто рассекает мою и без того многострадальную юбку до самого бедра.

Само собой, я шевелюсь — дергаюсь и пытаюсь вырваться, только каждое резкое движение стреножит меня, как раненую лошадь.

— Да посиди ты! — гремит Кел надо мной.

И я замираю, сидя перед ним с разведенными в стороны ногами и разрезанной и распахнутой юбкой, под которой теплые штаны уже начали пропитываться кровью от полученных ожогов.

— Не собираюсь я воспользоваться твоей слабостью, женщина. Уж точно не таким образом и не сейчас.

— Прости, — выдавливаю из себя странно тяжелое слово, ощущение такое, будто язык раздует, если произнесу его. Но вот, произнесла — и с языком все в порядке вроде бы.

— Сейчас будет больно, — говорит Кел и тут же рвет на мне одну штанину.

Я не кричу, но дается это очень непросто. Раскрываю рот и быстро-быстро поверхностно дышу. А Кел’исс уже держит в руке какую-то склянку, откуда прямо пальцами зачерпывает белую мазь.

— Это временно, — говорит он. — При первой возможности раны надо будет промыть и обработать.

Киваю в знак согласия.

— Из всех твоих обвинений я принимаю лишь одно, — говорит, намазывая мои ожоги толстым слоем прохладной мази. И это даже немножко приятно. И я даже не пытаюсь прикрыться и свести ноги, хотя ведь у меня есть муж. А Кел, хоть тоже был моим мужем, но именно, что был. Только я все равно не сторонюсь его, хотя и должна бы по всем правилам и законам. Это все усталость, напряжение и боль. Не до предрассудков. — Стражи действительно приходили в Лесную Гавань.

Невольно скашиваю взгляд в темноту. Вроде бы время от времени там шастают огромные тени, но ни воя, ни каких-либо иных звуков с их стороны больше нет. Так что и не скажешь, ушли или по-прежнему охраняют своего создателя.

— Не буду скрывать, я действительно хотел внести в уныние вашего праздника немного… гммм… жизни, — продолжает Кел.

Шиплю, когда он задевает особенно чувствительный ожог. Но хватка на моей ноге становится лишь сильнее — не вырвешься и не шелохнешься.

— Я не рассчитал силы, — его голос вообще не меняется. — Оказалось, когда стражи отходят достаточно далеко, мой контроль над ними ослабевает. Раньше такого не было. Вероятно, последствия моей смерти.

Цепляюсь пальцами в жесткую мешковину под собой, комкаю ее, тяжело дышу, но на этот раз молчу, точно рыба.

— Я приказал им попугать людей, позволил разорить пару курятников, но настрого запретил нападать по-настоящему. Когда же один из них принялся резать скот в одной их халуп, я не смог его остановить. Он меня попросту проигнорировал.

Сглатываю и чувствую, как по разгоряченной спине пробегает неприятный озноб.

— То есть ты их не контролируешь.

— Теперь снова контролирую. Полагаю, мои силы восстановились в полной мере. Ничто не проходит бесследно, Хёд, даже страшные чернокнижники вынуждены платить за собственные ошибки.

— Они могли убить кого-то из моих людей, — говорю жестче, чем это звучало в моей голове.

— Могли, — даже не отпирается он, — но не убили.

— Ты не можешь быть в этом уверен.

Кел поднимает на меня взгляд — на его губах играет холодная усмешка.

— Я уверен. Ты же не ждешь от меня доказательств и раскаяний. Не будет ни того, ни другого. Я сделал то, что сделал. И не жалею об этом. Я, знаешь ли, до сих пор не пожалел ни об одном своем решении в жизни. Хотя… — делает вид, что задумался, — возможно, близок к этому.

Не жду я ничего. Чтобы Кел в чем-то раскаялся — прежде должны растаять все ледники на самых высоких горных вершинах, а этого не случалось ни разу, пока мой народ живет в этих землях.

— Не нужны мне раскаяния. Достаточно правды.

Его улыбка становится еще шире, а вот глаза, напротив, суживаются.

— Поверь, правда тебе не нужна. Тебе нужно спокойствие, нужна опора, за которую ты уцепишься, чтобы устоять на ногах. И совершенно неважно, что станет этой опорой — ложь или правда.

— Ты сказал, чтобы я не возвращалась в Гавань — почему?

Мой голос немного проседает или мне так только кажется?

Его руки лежат на моих обнаженных бедрах и ничего не делают. Все раны уже обработаны — и, о чудо, боль в них практически улеглась. Но, судя по всему, убирать руки Кел’исс не торопится.

Проклятье, какие же это знакомые и желанные… нет, только знакомые прикосновения. Жесткий с другими, непримиримый и скорый на расправу, со мной Кел никогда не был груб. Лишь самую малость и иногда, когда я принимала эту грубость, как дополнительную ласку.

Какое-то время он молчит, затем опускает взгляд и смотрит на мои израненные ноги и на свои руки поверх их. Затем резко отнимает руки, поднимается и обходит кучу спасенного нами добра. Роется в ней, пока не достает когда-то богатую накидку с белой горностаевой опушкой. Возвращается ко мне и накрывает ею мои ноги. Затем снова поднимается, но уже никуда не уходит, просто стоит, глядя на догорающую лабораторию.

— Эта девчонка, что ты видела на моем столе — ее притащил страж. Нашел ее в лесу уже мертвой. Я видел ее смерть, весьма странную, надо сказать, потому приказал принести ее для исследования. Как оказалось, мои стражи, которые в принципе не знают, что такое страх, перед мертвой северянкой испытывали даже не страх — ужас.

Я молчу, стараясь не пропустить ни слова. И ведь чувствую себя так уютно, будто и не сижу возле горящего убежища мужчины, которого так и не смогла по-настоящему возненавидеть.

— И такая их реакция стала причиной продолжить наблюдение. Но… — он поджимает губы и хмурится, — я и представить не мог, что из трупа родится какая-то тварь.

Глава тридцать вторая: Хёдд

— Ты знаешь, что это?

Кел кивает головой, но не уверена, что в ответе на мой вопрос, а не каким-то своим размышлениям. А потом, точно на что-то решившись, он снимает с шеи треугольный амулет и протягивает мне. Это темно-алый камень, заключенный в витиеватую богатую оправу из переплетений золотых и белых нитей металла.

— Это ключ. Он позволяет открыть портал в Тень. И позволяет найти в ней дорогу обратно.

Верчу амулет в руках. Там, в доме, он сверкал так ярко, как будто сам был источником безумного пламени, а теперь — холодный и безжизненный, хоть и красивый.