Зеленая кухня, или Самый опасный рецепт - Лариса Петровичева

сделать? — сдержанно спросил Бертран, выставив на стол нужные пузырьки.

— Ничего. Я спас ее один раз… и спасу во второй, — ответил я, отмеряя в варево ровно четырнадцать капель кевеларина. Содержимое горшка изменило цвет с золотого на сиреневый — пока все шло так, как надо. Пока.

— Там у вас расцвел удивительный цветок, — вдруг сообщил Бертран. — Такой белый, крупный. Три бутона на одной ветке.

— Трицветок, — ответил я, и в носу стало жечь от подступающих слез. Говорят, что мужчины не плачут. Говорят, что не бывает вечной и верной любви. Говорят, что однажды все пройдет, и любая потеря сгладится и забудется. Врут. — Она должна его увидеть.

* * *

Джейн

Все вокруг было золотым — бескрайним океаном с теплыми ласковыми волнами. Я плыла сквозь это золото, вдыхая его медовый аромат — издалека доносилась торжественная песнь, и меня влекло к ней так, словно она была самым центром мира. Дойдешь до нее — и все станет хорошо, уже навсегда.

Здравствуй, дитя.

Голос окутал меня прикосновением ласковых ладоней — он был солнечным светом и детской улыбкой, осенней листвой и цветущей вишней, полуденным зноем и запахом новогодней ели. Он был всем.

— Здравствуй! — откликнулась я. Золотые волны качнулись, увлекая меня вперед, к музыке, к единственному счастью. — Вот я и дома.

Наконец-то я шла туда, куда должна была прийти. Все кончилось, дорога привела меня в мой единственный дом, туда, где я должна была быть. Я вернулась.

Как ты, дитя? Все ли хорошо?

Хорошо? Слишком простое слово. Как им можно описать тот окрыляющий восторг, который накрывал меня с головой? Песнь становилась все громче, я различала в ней все новые и новые оттенки и переливы, и каждая моя частица откликалась на ее зов, стремясь стать участницей в вечном хоре.

— Да! — ответила я и вдруг поняла, что сейчас заплачу. В этом мире не было места слезам — но как не плакать, когда душа наконец-то там, где больше не будет ни горя, ни тоски, ни печали? — Да, все хорошо!

Посмотри. Я покажу тебе кое-что.

Золотые волны качнулись, наполняясь разливами красок. Я увидела яркий весенний день — это был май, и сад возле дома был погружен в облака сирени. Сирень не цветет на севере так рано, но это был особый сорт, Аррен вывел его на первый день рождения нашего сына, Эрика.

Аррен? Эрик?

— Мама! — маленький мальчик выбежал, раскинув руки, и я увидела себя — повзрослевшую и счастливую. Подхватила его, прижала к себе — Эрик был нашем первенцем, а потом будут и Мэри, и Лиза, и Стивен. Вся наша молодая поросль, как сказал бы байн-биин-адаар. Я целовала упругую детскую щеку и видела одновременно всех своих детей. Видела дом, наполненный солнечным светом, смехом и голосами. Видела огромную зеленую кухню — Аррен аккуратно привязывал стебель лекарственного растения к тонкой жердочке. Его травы покупали не только в Просторном уделе — он поставлял их по всему королевству. Я помогала ему, выращивая мандрагоры: та малышка, которую мы взяли с собой из Бентенона, разрослась так, что ее потомство заняло большую грядку.

Все было правильно — так, как и должно было случиться.

Но если я здесь, в переливах золотого счастья, то как бы у нас с Арреном могли родиться дети?

В сияющее чудо прокралось непонимание, и поющие голоса зазвучали с тревогой.

Ты хочешь вернуться? Хочешь, чтобы все это было правдой? Потому что может быть и вот так…

В золотом сиянии появились новые краски — темные, горькие. Я узнала гостиную нашего дома — за окнами сгущался осенний вечер, шел бесконечный дождь, и мир утопал в тоске. Аррен сидел на диване — рядом с ним стояла опустевшая бутылка вина и лежал листок бумаги, исписанный карандашом.

Неправильно. Все это было неправильным — и руки, безжизненно упавшие на колени, и маленький пистолет в одной из них, и уродливая чернота дыры в подбородке. Все это было ненастоящим — и бесконечно жестоким.

— Нет… — прошептала я и закричала во весь голос: — Нет, пожалуйста! Прошу вас, кто бы вы ни были… Не надо!

Нам нужен был сиреневый сад, наши дети, наши дела. Да, пусть в мире будет и долгий осенний дождь, и угрюмые сумерки — мы придумаем, как их раскрасить и каким светом озарить! Мы все сможем, мы со всем справимся — лишь бы быть живыми, лишь бы быть вместе.

Когда мы снова возьмемся за руки, то все короли и вся тьма утратят свою власть. Навсегда.

— Пожалуйста, — попросила я, не зная, кого прошу. Были это Великие боги или кто-то еще — неважно. Я должна была докричаться до них и вернуться. — Пожалуйста, исправьте все это. Вы же можете.

Я сделала паузу и добавила:

— Я хочу домой. К нему.

Мой единственный дом был там, где моя любовь — живая. Настоящая.

Я знал, что ты выберешь правильно, дитя, — откликнулся призрачный голос. — Однажды мы с тобой еще встретимся. Но еще не скоро, совсем не скоро. Беги же быстрее!

Все кончилось — и все началось заново. У меня в руках были все рассветы мира и все закаты, я смотрела на наших с Арреном детей и внуков и знала: теперь все будет хорошо, по-настоящему хорошо, потому что я сделала правильный выбор и проложила дорогу для всех нас.

Золото развеивалось, а я спускалась вниз.

Вот мелькнула ласковая северная земля, залитая акварелью белой ночи — качнулись зеленые ветви деревьев, разлились песнями птицы, раскрылся трицветок, который так не хотел выпускать бутоны.

Вот Аррен — зелье истинной любви в его руке было сварено правильно, потому что истинная любовь всегда была с нами.

Я улыбнулась и открыла глаза.

Я вернулась.

* * *

Аррен

— Барыня, вы смотрите! Вы не так вот, чтобы сразу-то! — служанка Коскинена, которая принесла чай и увидела, что Джейн встает с дивана, искренне разволновалась и едва не выронила поднос.

Я хотел нести Джейн даже не в наш дом — в церковь, чтобы не тратить время даром, но она решительно отказалась и заявила, что может идти: оперлась на мою руку, поблагодарила доктора Тармо и Коскинена за помощь и сказала:

— Я прекрасно себя чувствую. Не надо надо мной так трястись.

— Ты почти умерла, — произнес я, вслушиваясь в себя в поисках той пустоты, которая возникла в душе, когда не стало Элейни. Все это время кусок тьмы был со мной — а теперь его не стало. Когда Джейн открыла глаза, то чья-то невидимая