Дочь мольфара - Ри Даль

Значит, просто ветер балуется.

Внезапно её ослепило вмиг. Тяжёлой сильной рукой повалило в палый еловник. Девушка вскрикнула, однако чужая ладонь мгновенно накрыла ей рот.

— Тихо! — раздался у самого уха сдавленный шёпот. — Тихо, Агнешка! Это ж я!

Открыв глаза, Агнешка увидела перед собой сына деревенского головы. Только у него хватало духу выкидывать штуки, подобные тем, которые проделывала сама Агнешка.

— Тьфу ты! Янко! — выпалила она сердито. — Дурень! Напугал!

Янко сидел на коленях рядом с девушкой, держа её нежную бархатистую ладошку в своих грубых, уже закалённых по-мужски руках. Он знал, что злость её скоро рассеется, как только их губы соединит поцелуй. Но, похоже, сегодня Агнешка как-то особенно разозлилась и разрешила коснуться лишь своей щеки. Янко поцеловал её пальцы, надеясь ещё немного раздобрить любимую.

— Ну, прости. Хотел прикинуться медведем и стащить у отца шкуру, но решил, что и так получится повеселить тебя.

— Повеселил, — сдерживая улыбку, ответила Агнешка. — Я-то думала, ты больше и не придёшь к ручью…

— Чего ж сама тогда пришла?

— Воды испить.

Они поглядели друг другу в глаза. Оба знали, что это неправда. Что и спустя месяц Агнешка по-прежнему приходила к ручью каждый день. И всякий раз надеялась на встречу, но Янко не мог прийти. Никто бы не смог, будь твой отец деревенским головой удумавшим оженить старшего сына с выгодной невестой и столкнувшимся с яростным нежеланием своего отпрыска исполнять отцовскую волю.

— Знатно тебя тогда Шандор поколотил? — спросила Агнешка, пытаясь скрыть боль в собственном голосе.

— И близко нет! — возмутился Янко. — Я же и ответить могу, что отец сам меня бояться будет!

Разумеется, он храбрился. И, разумеется, Агнешка это понимала. Но всё равно старалась верить, что её возлюбленный Янко и впрямь однажды одолеет своего родителя. И тот уступит, смирится, махнёт рукой. Уж на благословение точно рассчитывать не стоит. А если и стоит на что-то рассчитывать, то лишь на чудо. Ведь бывают и добрые чудеса, не только злые, правда?..

— Агнешка, — заключив любимую в объятья, горячо заговорил Янко, — давай убежим? Вместе. Ты и я.

— Куда нам бежать? — девушка вздохнула с грустью.

Она прижималась щекой к груди любимого. Его сердце билось быстро-быстро. Ей казалось, что за прошедший месяц, когда они могли видеться разве что случайно, Янко стал ещё выше ростом и ещё шире в плечах. Он и правда скоро мог вымахать не меньше Шандора, славившегося на всю Боровицу и окрестные деревеньки своей недюжей силой. Тёмно-русые волосы на голове Янко загустились и огрубели. Он остриг их на отцовский манер — коротко, с забритым затылком и висками. К тому же отрастил усы. Прошёл всего месяц, а парня уже было не узнать.

— Куда угодно, — заявил Янко. — Хоть в лес, хоть в горы. Хоть в соседнюю деревню.

Агнешка горестно покачала головой.

— Я не брошу отца. Никогда.

— Но ведь он тебе не отец…

В тот же миг, как были произнесены эти слова, Агнешка оттолкнула любимого.

— Прости… — попытался он оправдаться. — Это всё злые языки…

— А ты больше слушай! — огрызнулась девушка и встала с лесного наста. — Мне пора. Иначе опоздаю на утреннюю литургию.

— А завтра?.. — с надеждой спросил Янко. — Завтра ты придёшь?

Она немного помолчала.

— Приду, — наконец, вымолвила, не глядя.

И зашагала прочь.

Янко глядел ей вслед. Каждое свидание с Агнешкой становилось для него и лучшей наградой, и медленным ядом, постепенно выедающим изнутри сердце. Любимая всегда так близко и всегда очень далеко. Он может её коснуться и поговорить, но только не на людях. Да и будущее их покрыто зловещей тьмой.

Что дальше? Женитьба на Каталине, дочери священника?

Хорошая партия. Вот только сердце Янко давно отдано другой. А сердцу никак не прикажешь.

От отчаяния Янко с силой закрыл глаза, а затем принялся умываться, чтобы остыть и вернуть себе холодный рассудок. Умытый и обновлённый взгляд упал на поваленные еловые ветки, где прежде сидела Агнешка. Между ними застрял тёсаный кусочек дерева — гребень, которым любимая гладила свои волосы.

Янко покрепче сжал вещицу в руках, затем спрятал в наплечную суму и направился обратно в деревню, пока Шандор не разнюхал, что его провинившегося сына нигде нет.

Глава 3

Воскресный приход, как всегда, поражал многолюдьем. Все собрались на службу, кто мог. Даже кто не мог, и те старались прийти. У каждого в зажатом кулаке — по восковой свече, уныло каплющей горячими слезами на щербатый скрипучий пол; у каждого на губах — покорные, возвышенные псалмы, обращённые к самому богу; у каждого глаза направлены ввысь и вдаль — к священному алтарю, где проповедовал Царствие Божие Отец Тодор.

— Господи поми-и-илу-у-уй! — зычно распевал церковнослужитель в расшитой золотом рясе.

Он размахивал кадилом, от которого разносился умиротворяющий аромат жжённого ладана. Накрепко держал увесистый крест, осыпанный драгоценными камнями. Тяжёлая митра привычно и убедительно давила на лысеющую голову, оповещая о том, что всё идёт хорошо, и Тодор правильно исполняет свои священные обязанности.

Агнешке нравилось приходить в церковь. Нравилось разглядывать роспись на стенах и потолке, нравился благовонный дух и приглушённый свет лампад. Нравилось петь псалмы, те, что успела выучить, находясь рядом со своими сельчанами. Несмотря на то, что жилище Штефана располагалось на удалении от Боровицы, Агнешка считала себя частью деревенской общины. И, по крайней мере, здесь, в церкви иногда действительно создавалось чувство единения.

Отец Тодор, давно умевший вести литургию хоть с закрытыми глазами, тем не менее, держал глаза открытыми и зоркими. Впервые посетив Боровицу три года назад, он старался всегда глядеть остро. Именно такая способность позволяла ему видеть и понимать много больше всех остальных.

Он оглядел раболепную толпу. Голова Шандор с сынами и супружницей стоял впереди всех. Как главному человеку в деревне, на нём лежала первейшая ответственность подавать пример остальным. Вдовушка Юфрозина с рыжей беспутницей Лисией находились поодаль. Другая бестия — Илка — стояла с противоположного края. Но самая главная чудовищница — Агнешка — маячила в самом конце, но спутать её с какой другой дивчиной было ровным счётом невозможно. Глаза — чёрные-пречёрные агаты, две косицы угольные, каждая в руку толщиной. Кожа — белая, как горные вершины зимой. И губы — чистейший сок гранатовый, спелый, губительный, точно яд.

«Нечистые… Нечистые… — твердил про себя