Дочь Бересклета - Екатерина Белова

ее умением лепить к месту цитаты древнегреческих философов. Отец называл это «с миру по нитке».

Он ушёл, когда ей было тринадцать к даме вроде неё самой — лишенной слуха, умело упоминающей прочитанные книжки и явно умеющей готовить. К тому же у неё не было разочаровывающих детей.

Иногда он всплывал на горизонте, чтобы дать ей стольник и похвалить стильное пальто. К тому моменту, как она окончила психфак, он выглядел потрепанным и усталым. Жаловался на вторую супругу, на те самые качества, к которым ушёл девять лет назад. Иногда осторожно спрашивал о матери и по-детски радовался, узнав, что она все ещё не вышла замуж. В его понимании он выиграл. Она смотрела и боролась с тошнотой.

Красотой она не блистала. Детское одухотворенное лицо к старшим классам приобрело черты бледной барышни, работающей белым фоном при более яркой подруге. Русые, с осенней рыжиной волосы неопределенного тона, светлые, едва заметные брови, ресницы, пропадающие при неудачном ракурсе, веснушки, в плохие дни оттеняющие лицо нездоровой желтизной. Она быстро поняла свои минусы.

И плюсы.

Хороший вкус, хороший макияж, благородный крой и дорогая обувь подняли ее на олимп интересных женщин. Она заводила знакомства, заводила романы, весело кутила по выходным в регулярно обновляющихся компаниях, и благодаря умению к месту цитировать поэтов, имела репутацию остроумной красавицы.

А после возвращалась в свою потрепанную двушку, снимая с себя вместе с платьем и макияжем маску прекрасной незнакомки. Становилась отвергнутым гадким утёнком, который никогда не переродится в лебедя. Она была счастлива только в своей старой детской наедине с книгами и наукой. Самоутверждение превращалось в обузу. Но рядом была мама и жить было можно. Были силы лгать. С ее смертью все закончилось. Действительно все.

Она тупо смотрела на квадрат земли, куда криво прилепили крест, и не понимала, зачем все это было. Зачем она живет, если в любой момент сама окажется в такой могиле по соседству? Необычайный талант, красавица, которой нет равных, алкаш, который опохмеляется у пивной, посредственность, старик и ребёнок — все сделались равны. После смерти наступал долгожданный коммунизм, про который они в детстве орали лагерные песни. Каждому по квадрату земли и пучок тонконогих гвоздик в дни поминовения.

Но она привыкла держаться и исправно функционировала. Ходила на работу, потом домой. Что-то ела, что-то носила, что-то говорила на собраниях, устало улыбалась, когда при ней шутили.

И она не знала в какой момент открыла глаза в теле по имена Ясмин, владелица которого, должно быть, бежала в своё собственное небытие.

Проснулась от боли. Кто-кто без всякой нежности отвешивал ей пощечины.

— Хватит, — простонала она, чувствуя, как горят щеки.

Голова казалась чужой и тяжёлой, она попыталась приподняться, но не смогла. С трудом разлепила словно налитые свинцом веки и увидела Слугу.

— Зачем ты разбудил меня, Абаль, — шепнула она. — Я не досмотрела свой сон, а он был очень важным.

— Ты не приходила в себя слишком долго, и я не смог ждать. Ты дышала совсем тихо.

Абаль навис над ней, и Ясмин впервые увидела его волосы распущенными. Они облепили его мягкой чёрной волной, и весь он целиком казался темным и едва уловимым на фоне ночного неба.

— Уже ночь? — не смогла она скрыть изумления. — Но ведь было совсем ещё утро! Мы вошли в долину, полную тёплых камней, едва минуло первое утреннее двоечасие.

— Тише, разбудишь Верна с Хрисанфом. Они изрядно утомились, особенно Хрисанф, когда пытались разбудить тебя. Ты спала шесть двоечасий, а твой пульс упал до сорока шести ударов в минуту. Верн все время держал тебя за руку и все время считал.

— Я же просто спала, — неверяще возразила Ясмин.

В темноте она почти не видела его лицо, ловила его движения скорее адаптивной памятью, чем зрением.

— Значит, не просто, — сказал Абаль.

Он сказал это очень веско, и Ясмин не нашлась, что возразить. Только обнимала взглядом белый контур его лица, темный дым растрепанных волос. Она вдруг поняла, почему видит его таким — ее голова лежала у него на коленях, и Абаль осторожно трогал пальцами ее щеки.

Отлупил, а теперь жалеет, подумала она. Фыркнула.

— Ты меня любишь? — спросил Абаль.

Сначала бьет, потом требует любви. Определённо, это самая странная ночь в ее жизни.

Ясмин сначала растерялась, а после ощутила настоятельную потребность ответить.

— Вряд ли, — сказала она, и ее голос звучал совсем тонко и тихо. — Я не очень люблю людей, которые хотят меня убить, но в постель бы затащила.

Абаль затрясся, отдельные пряди скользнули с плеч и защекотали ее лицо. Ясмин не сразу поняла, что тот смеётся, а когда поняла, засмеялась тоже. Она смеялась и смеялась, пока не почувствовала слёзы на своих щеках. Ей одновременно хотелось вернуться в свой сон, где осталась ее мать, и провести эту ночь с Абалем, который так нежно баюкал ее голову на своих коленях.

Абаль, оставшийся во вчерашнем дне, ласковый, как затаившийся кот и ядовитый, как змея, вызывал у неё ужас и страсть. Этот — незнакомый и нежный, который не в силах дождаться утра, чтобы проверить дыхание — ей очень понравился.

— Если мы узнаём друг друга получше, ты будешь хотеть не только этого?

Не только этого?

Ах, да. Она же угрожала затащить его в постель…

— Я не знаю, — сказала она честно и снова ощутила потребность пояснить свой словно бы отказ. — Такие вещи должны происходить в мелодрамах, где тебя сначала душат, а потом поливают слезами и клянутся в любви. Я бы предпочла что-нибудь простое. Цветочек или прогулки по саду, или смотреть кино до ночи.

Они попыталась вспомнить что-то ещё из шаблонов свидания, про которые ей трындели коллеги, но голова была пустой и легкой, как воздушный шар.

— Ты очень странная, — после некоторого молчания сказал Абаль. — Быть может, ты заболела?

Он тронул ее лоб и тихо цокнул языком.

— Кажется, действительно температура. Завтра ты придешь в себя и предложишь на первом свидании отделать меня кнутом, на втором отдать своё оружие, а на третьем принести голову невесты.

Боги. Зачем ей голова его невесты? Ясмин попыталась встроиться в логику этого мира, чтобы понять смысл кровавой жертвы от любовника, но не смогла. Наверное, она действительно была слишком другой. Странной, как сказал Абаль.

— Я хочу спать, — без особой вины сказала она. — Я должна.

Кажется, Абаль ответил ей. Но она уже не услышала.

На этот раз она сидела в темной узкой комнате, которая до заворота кишок напоминала допросную. Она провела в такой половину своей карьеры. Ее фишкой