Повилика - Катерина Крутова

аж подпрыгивает от восторга, звонким вопросом возвращая нас в реальность.

Киваю, еще не полностью вернувшись в настоящее.

— Круть! — резюмирует дочь и хватает подушку, которую жена сочла неудачной и много лет назад определила жить в прикаминном кресле. Не успеваем мы с Ликой возразить, как изрядно потасканная «думочка» вся в мелких фиолетовых цветах занимает место пяльцев в нашем семейном спиритическом клубе.

Эмоции другой Повилики обрушиваются на меня внезапно — адреналиновый восторг, лишающий дыхания, и легкая паника, заставляющая вцепиться в рукав форменного сюртука идущего рядом мужчины. Он успокаивающе гладит ладонь. На широком скуластом лице добрая открытая улыбка поднимает вверх кончики усов:

— Не бойся, любовь моя. Посмотри, какой отсюда восхитительный вид.

Под ногами узкий металлический трап, за спиной кабина дирижабля — его громадное пузо нависло над нами, закрывая солнце. Впереди, в нескольких шагах площадка причальной мачты, а за ней раскинулся город.

— Смотри, вон тот шпиль — это детище инженера Эйфеля — башня из металла. Мы просто обязаны выпить шампанское на ее смотровой площадке, а после прогуляться по Елисейским полям. Ты же не думала просидеть весь уик-энд в пыльной библиотеке?

Та, кто держится за мужчину, мотает головой, доверчиво прижимается к сильному плечу и делает робкий шаг на трап. Ветер надувает подол тяжелой юбки, дух захватывает от бури эмоций, капитан воздушного корабля добродушно смеется и легко поднимает девушку на руки.

— Я покажу тебе Париж, Виктория — королева моего сердца.

Но нам не дано досмотреть этот фрагмент воспоминаний. Неугомонный ребенок уже отбросил подушку и прижимает к груди застиранную и выгоревшую на солнце, некогда рыжую лесную, а теперь песочную пустынную лису. Я помню, как Лика шила эту игрушку — самую первую в последующей череде. Тогда она была беременна Полиной и закончила работу за неделю до родов.

— Виктория, как твою мать? — успеваю спросить, пока дочь не погрузила нас в просмотр новых семейных хроник.

— Да, одно из родовых имен, — поясняет Лика, и мы вновь выпадаем из реальности, на сей раз в средневековье.

Юбка задрана до колен. Голые грязные пятки свешиваются через борт. Растрепанная коса почти достает до земли. Глаза цвета мира смотрят в лазурную синь. Алый рот распахнут и заливисто смеется. Зараженный девчачьим весельем рослый темноволосый мужчина беззаботно усмехается. Сильные руки толкают вверх по склону тачку со смешливой девчушкой лет семи.

— Когда я вырасту, куплю телегу и красивую гнедую лошадь, а еще коня. Хочу, чтобы у них родились жеребята. А ты бы что хотел, отец? — пытливые самоцветы ждут ответа. Мужчина смотрит с безграничной нежностью:

— У меня есть все, что можно пожелать, мое сокровище.

— Точно! — Полина вновь неожиданно прерывает сеанс погружения в чужую память. — Там дальше она будет играть со щенком, а потом отец перед сном у очага расскажет ей сказку, про девочку рожденную из цветка, что-то вроде «Дюймовочки». Мне часто снился в детстве этот сон. Теперь понятно почему.

Дочь смотрит на растерянную Лику, а я тем временем разглядываю игрушку — у лисы глаза — пуговицы из муранского стекла — в них завитки огня и золотые искры, голубые цветы на зелени трав, вкрапления коричневой умбры и черной сажи. В виденье, что хранит подушка — девочка с разноцветные глазами и океан родительской любви.

— Понимаешь? — заглядываю в бездонное море Ликиных глаз, пока Полина убегает в поисках «материала для исследований».

Жена задумчива. Признание дается ей с трудом — тяжело переосмыслить вбиваемые с детства непреложные истины.

— Твоя связь с родом крепка, так же как у Полины, как была у твоей сестры.

— Но я не вижу ее, точнее не видела до сегодняшнего дня. Все эти рассказы Хелены и восторги других заказчиков казались мне просто витиеватыми комплиментами, милыми странностями, не более того. Я настолько слаба, что не понимаю, что творю! — Лику вновь одолевает печаль.

— Чушь! — взвиваюсь, ловлю ее беспокойные пальцы и заставляю посмотреть в глаза.

— Ожидая ребенка, ты создала игрушку, хранящую беззаботное детское счастье и родительскую заботу. Расставшись со мной — соткала картину из сожалений и выбора твоей сестры. Ты точно радио улавливаешь волны пережитых эмоций и резонируешь с ними во время творчества.

— Слухач нашел свою частоту звучания, — улыбается жена и я удивляюсь точности метафоры. Лика — моя волна, резонансная частота, гармония музыки, звучащей внутри.

— Надо было раньше тебя выгнать, глядишь, и в себе бы быстрее разобралась. — Теперь она шутит, но грусть еще топчется за кулисами смятения, не позволяет в полной мере принять происходящее.

— Нашла еще одну! — с криком, достойным рвущегося в бой берсерка, в гостиную влетает Полина. В ее руках лоскутное покрывало, похожее узором на старинную мозаику или витраж. На нем белый цветок раскрывает лепестки навстречу яркому месяцу.

— На сегодня достаточно, — Лика встает и направляется в сторону мастерской. Полина недовольно фыркает, привлекая внимания и требуя продолжения просмотра сериала о приключениях далеких родственниц.

— Это одеяло я начала, когда встретила господина своего сердца, а закончила, когда смогла полноценно называться его Повиликой. Предполагаю, что вам, юная леди, такие картинки и чувства слегка не по возрасту, — с этими словами Лика забирает покрывало из рук опешившей дочери и ласково целует Полину в щеку.

— Спасибо, моя хорошая. Благодаря вам с папой, сегодня у меня второй день рожденья.

Уже на пороге мастерской жена оборачивается, смотрит на меня и выразительно подмигивает. Спешу следом — предчувствую, что и без магического вмешательства узнаю, какие мысли и желания скрывают разноцветные лоскуты.

*

На картине высился замок, и дорога петляла, упираясь в его ворота. Длинный локон русых волос извивался на молочно-белой коже, огибал аккуратные холмы и спускался до впадины пупка. Всадник стремился к замку, а тонкие пальцы в пятнах краски неторопливо ласкали изгибы и выступы живописного рельефа. На переднем плане длинное алое платье путалось подолом в высокой траве. Тяжелый бархат покрывалом лег на теплую землю и заалели губы, измятые ненасытными поцелуями.

— Матеуш… Мой дар. Мое отдохновение… — шепот сливался с шелестом листвы, обжигал и холодил, вырывался, неудержимый, и растворялся в ответном:

— Amore mia, tresoro Повилика.

Он мог нарисовать ее портрет и в темноте с закрытыми глазами. Все черты навечно отпечатались в памяти за тот месяц разговоров и робких взглядов, что провели они в замке барона под присмотром слуг. Для церковных полотен позировать не было нужды. Но художник требовал воздух и прекрасную мадонну, а Повилика расцвела, мягкой силой и ночными ласками склоняя утомленного Ярека расширить границы дозволенного. И вот с начала лета баронесса с малышкой Викторией, Шимоной и парой