Элли Каунди - Воссоединенные

— И что он сказал? — спрашивает Лей.

— Он хотел, чтобы я дал ему обещание, что с ним все будет хорошо. И я дал.

Она кивает, и неожиданно я замечаю, какой измотанной она выглядит. — У тебя сейчас перерыв? — спрашиваю у нее.

— Нет, через несколько часов. Но это не так уж важно, в любом случае. Я не спала толком с тех пор, как он ушел. Я не вижу сны. Это самая сложная вещь для меня со времени его смерти.

Я понимаю. — Потому что, если ты не видишь сны, ты не можешь притвориться, что он по-прежнему рядом. — Вот что делаю я, когда сплю: возвращаюсь к Кассии в наш городок.

— Да, — кивает она. — Не могу. — Она смотрит на меня, и я слышу ее невысказанные слова. Ее избранник умер, и уже ничего не будет, как прежде.

Затем, к моему удивлению, она наклоняется ближе и на краткий миг касается ладонью моего лица. Такое со мной случается впервые после Кассии, поэтому мне приходится сопротивляться, чтобы не прильнуть к этому ласкающему прикосновению. — Твои глаза голубые, — говорит она и убирает руку. — Как у него. — Ее голос полон одиночества и тоски по нему... 

Глава 13. Кассия

Сначала площадь перед музеем кажется безлюдной, и я расстроенно поджимаю губы. Как же я заработаю себе на дорогу к семье, если никто не хочет торговать?

Терпение, напоминаю я себе. Тут не угадаешь, когда за тобой наблюдают и ждут, и решают, заговорить с тобой или нет. Пока что я здесь единственный торговец, но это ненадолго. Скоро подтянутся остальные.

Краем глаза замечаю движение, и вот из-за угла здания музея появляется девчушка с короткими светлыми волосами и красивыми глазами. Она что-то держит в сложенных перед собой ладонях. На секунду я вспоминаю Инди с ее осиным гнездом, как бережно она несла его через все ущелья.

Девочка подходит ближе. — Можно с вами поговорить? — спрашивает она.

— Конечно, — отвечаю я. В последнее время мы практически отказались от всяких паролей-вопросов об истории Общества. В них уже нет такой нужды, как раньше.

Девочка приоткрывает ладони, и я вижу крохотную, с коричневато-зеленым оперением птичку, сидящую внутри.

Зрелище оказывается настолько необычным, что я таращусь на эту птичку, абсолютно неподвижную, и только ее перышки слабо трепещут на ветру.

Они отливают зеленым, отмечаю я.

— Я сделала ее, — говорит девочка, — в благодарность за ваши слова, которые спасли моего брата. Держите.

И она протягивает мне эту птичку. Маленькая, слепленная из глины и высушенная на солнце. В моей ладони она кажется тяжелой и живой, ее перышки сделаны из кусочков зеленого шелка и покрывают только крылья.

— Она прекрасна, — восхищаюсь я. — А перышки, — они...

— Сделаны из отреза шелка, который Общество прислало мне несколько месяцев назад, после моего банкета Обручения. Я решила, что ткань мне больше не понадобится.

Она тоже надевала зеленое платье.

— Не сжимайте птичку слишком крепко, — просит девочка. — Она может вас поранить, — и затем она тянет меня из тени деревьев, и неоперенные части птички начинают искриться. Они сверкают на солнце.

— Мне пришлось разбить стекло, чтобы разрезать шелк на кусочки. А потом я подумала, что можно использовать и осколки тоже. Я их раздробила мелко-мелко и закатала в глину. Они размером почти с песчинки.

Я прикрываю глаза. Когда-то давно, в городке, я сделала нечто подобное, — отдала Каю отрез своего платья. Я четко помню, как трещала материя, когда я отрывала кусок от платья.

Птичка вся сверкает, и, кажется, что она вот-вот взлетит. Блеск стекла, шелк оперения.

Она кажется настолько живой, что на один краткий миг мне хочется выпустить ее в небо и посмотреть, как она замашет крылышками. Но я знаю, что в итоге услышу только глухой стук глины о землю и разлетающиеся клочки зелени. Форма, которая делает ее птицей, будет уничтожена. Поэтому я бережно сжимаю ее, и слова песни непроизвольно рвутся наружу.

Я не одна, кто умеет писать.

Я не одна, кто умеет создавать.

Общество отняло у нас так много, но мы все равно слышим шорох музыки, легкие намеки на поэзию; все равно замечаем подсказки искусства в окружающем нас мире. Они никогда не могли удержать нас в стороне от всего этого. Мы накапливали в себе частицы искусства, зачастую сами не понимая этого, и многие жаждали найти путь, поделиться этим богатством.

Я в который раз осознаю, что мы не нуждаемся в торговле своим искусством — мы могли бы дарить его или делиться. Кто-то принесет стих, а другой принесет картину. И если мы ничего не возьмем с собой, все равно будем богаче, чем раньше, просто поглядев на что-то прекрасное или послушав что-то правдивое.

Ветер играет с зелеными перышками птички. — Она слишком прекрасна, — говорю я, — чтобы хранить ее только для себя одной.

— Именно это я и почувствовала в отношении вашего стихотворения, — нетерпеливо кивает девочка. — Мне захотелось показать его всем и каждому.

— А что, если мы найдем способ сделать это? — спрашиваю я. — Что, если у нас получится собраться всем вместе, и каждый принесет то, что придумал и сделал сам?

Но где?

Музей приходит на ум первым, и я оборачиваюсь, чтобы поглядеть на его заколоченные двери. Если мы сможем проникнуть внутрь, то в музее найдутся вполне подходящие для нас витрины и яркий свет ламп. Если они сломаны, мы сможем починить. Мысленно я уже представляю, как открываю дверцу одной из витрин, пришпиливаю внутрь свой стих и отступаю на шаг назад, чтобы полюбоваться.

Меня пробирает мелкая дрожь. Нет. Это не самое подходящее место.

Я поворачиваюсь назад к девочке. Она смотрит на меня оценивающим взглядом. — Меня зовут Далтон Фуллер, — представляется она.

Как посредник, я не обязана называться, но сейчас я не занимаюсь торговлей. — Я Кассия Рейес, — говорю я.

— Я знаю, — кивает Далтон. — Вы ведь подписались внизу стихотворения. — Она умолкает. — Думаю, я знаю подходящее для нас место.

***

— Туда никто не ходит, потому что запах не очень приятный. Но это можно исправить.

Мы стоим на краю болота, простирающегося до самого озера. С этого места мы видим только берег, но не то, что омывают воды.

Я подумала о тех рыбках, бьющихся о пирс, о своих руках и голенях — была ли это последняя попытка Общества отравить воды, как они это сделали в Отдаленных провинциях и на землях Врага? Но зачем надо было отравлять свои водоемы, вроде этого озера?

Поскольку Восстание вплотную занялось лечением болезни, у них значительно уменьшилась территория зоны безмятежья. Я видела, как воздушные корабли увозили одни части заграждений, сближая другие их части. И теперь некоторые здания, раньше бывшие внутри стен, очутились снаружи.