Елена Саринова - Мир оранжевой акварелью

— Да как вообще язык повернулся?! Лезете своими грязными лапами мне в душу!

— Мессир Виторио, извините. Я, кажется… не вовремя, — лысый мужчина в сиреневом жилете смущенно замер у стола.

— Да, мессир Вагриус, — выдохнул мой опекун и уперся взглядом в один из гербариев. — Мы с монной… уже закончили. Что вы хотели?

— Мне показалось, вы меня звали. Но, раз, нет и раз вы с монной «уже закончили», то рад вам сообщить: ваши комнаты наверху готовы и все вещи уже там. Еще с утра.

— Да? — рассеянно уточнил капитан. — Хорошо… Зоя, я забыл вам сказать: «Летунья» с сегодняшнего дня — на ремонте. Марсель-мачта еще после шторма… В общем, жить пока будем здесь… Вы ничего не хотите сообщить по данному поводу?.. Тогда, мессир Вагриус, покажите нам наши комнаты, — и, встав, громко отодвинул свой стул…

Несколько лет назад я со своим драгоценным учителем столкнулась в нешуточном споре о гармонии. Ха! Как я тогда была убедительна! А он просто подвел меня к двум из многих своих полотен в мастерской:

— Скажи, где она?

— Тут, — без промедленья ткнула я пальцем в морскую гладь под лучистым солнцем и облачками-барашками.

Маэстро скривился:

— Да как бы не так! Это — рай для убогих! Тишина на воде — тишина в душе. Вот она — настоящая гармония!

— Шторм?! Волна опрокидывает лодку и молнии Божьи с небес?

— Это — стихия. В ней — жизнь.

— Так, потопнут же? — изумленно хлопнула я глазами.

— Или станут сильнее и, поставив в храме свечки, с новой силой будут любить своих женщин и детей! Зоя, ты — трусиха…

Зато теперь я полноценно живу! Так полноценно, что хочется одновременно крушить, метать молнии и кричать на весь город портовые маты. И кого-то прибить. Нет! Сначала унизить, обличить и прибить! Чтоб последними словами его были: «Простите!» А я: «Пошел ты к дьяволу! К Святому Эразму с его лебедкой и бушприт тебе чугунным якорем сверху!» О-о-о!

— О-о-о. Как же я зла, — взгляд, метнувшись от широкого окна, вновь вернулся к комоду. Приставленный к нему этюдник со вскинутой третьей ножкой, под моими «молниями», поджал ее еще выше. — Это я-то «не люблю»? Это я-то «не знаю, чего хочу»?.. Зача… Любимый… — и метнулась к рабочему инструменту…

Процесс, почему то, шел туго: я рисовала Люсу в пол оборота, Арса с перевязью на руке, маэстро в шляпе до ушей и Зачу. Последний никак не получался. То, нос, то рот, то глаза, вдруг начинали «теряться». Я же начинала тихо выть. И точила карандаши. Потом мочила растрескавшиеся краски. Арс, еще подростком, с синяком и на подоконнике. Люса среди ее кастрюль. И Зача… Мой любимый выходил понурым и курносым… Да чтоб мне!.. Кончилось тем, что я пролила на себя стакан с водой из-под кистей. И, уже перед рассветом устроила стирку. Заодно вымыла волосы, себя и пол в комнате. Потом ее основательно проветрила. И, закутавшись в узорное покрывало, уселась на кровать. Среди Арсов, Люс и псевдо-Зач. Птицы за окном, выходящим в пахучий после дождя садик, оповестили, что новый день наступил…

— … и на стук в дверь не отвечали. Я пришел… Зоя… Что здесь… произошло?

— Ничего. Я рисовала. Всю ночь.

— Ага… Теперь вижу… Вы завтракать спускаться собираетесь?

— Нет.

— Почему?

— Я платье выстирала.

— Святой Эразм с лебедкой…

Виторио Форче, стоящий посреди моей «мастерской», шумно вздохнул. Потом отвернулся к распахнутому настежь окну. Я, высунув из глубин покрывала руку, почесала нос:

— Я их люблю.

— Что?

— Я их всех люблю.

— А-а. Вы — про вчерашнее. Послушайте меня…

— Я их всех люблю. Но… — вскинула я потерянный взгляд. — Он у меня не выходит. Я не знаю, почему. Это какой-то… абсурд. Будто волнами размывает. Или… Я не знаю, почему…

— Зоя…

— Я его люблю. Люблю. Люб-лю.

— Зоя, конечно, вы его любите.

— Люб-лю… А теперь мне и вас… размы-ы-ы-ло.

— Да что же это такое?!

А «что же это такое»? Женские слезы. Во всей красноносой красоте. И ничего тут уже не поделаешь. Потому что соленый поток неотвратимо хлынул из глубин и понесся в сопровождении рева с элементами воя и хлюпанья. Я все это тут же «исполнила» на глазах изумленного опекуна. Или что там в его глазах было? Но, точно расширенных…

— И нечего так убиваться из-за…

— А почему я его не помню? — а почему я вообще это спрашиваю?..

— Зоя, вы еще совсем дитя. Наивное и…

— О-о-о, мама моя… Руки.

— Что? — капитан отпрянул, оказавшись как раз напротив моих мутных глаз.

— Руки ваши, — суматошно высвободила я собственную из-под покрывала и растерла по щекам слезы. — Это вы что сейчас себе позволяете? Руки свои от меня уберите.

— Вижу, вам полегчало, — мужчина, мазнув по мне сумрачным взглядом, поднялся с колен.

— И чтоб больше…

— Я понял… Я скоро вернусь. И чтоб больше мне не перечить. Иначе… — дверь, визгливо скрипнув, захлопнулась. Подхватив вслед за собой легкие оконные занавеси…

— Уф-ф-ф… Вот же дура. Дура какая. И ничего, кроме жалости не вызываю, — шлёп… Курносый Зача, оказавшийся в аккурат под моей щекой, взирал со всей строгостью будущего супруга. Я прихлопнула его сверху ладошкой. И еще раз вздохнув, закрыла глаза. — Спокойное тихое море… тихо и пусто… И как же это хо-ро… хр-р…

«Авер румма»… «Блюдрут криспум»… «Примула ган… гарден».

— Там что, какое-то тайное послание?

— А-а?.. Нет, — и снова уткнулась в тарелку с остывающими обеденными макаронами.

Виторио Форче развернулся к весящему за его спиной гербарию:

— Понятно… Латынь читаете?

— Немножко.

— Как вам платье?

Да, «как платье»? Так в пору и как раз, то, что нужно (и с карманами и с голубой любимой расцветкой), что невольно вопрос возникает: как часто он подобные подарки преподносит? И я бы даже его задала. Однако…

— Спасибо, в пору.

Капитан удивленно вскинул брови:

— И это всё? — да что ему вообще от меня нужно?

— Соскучились по скандалам? Нет настроения. И, знаете, что?

— Что? — отложил он вилку.

— Я сегодня читать буду. Основательно.

— Работу магистра?

— Угу. Вдруг, есть способ мои видения… простимулировать.

— И задать им нужный курс. Это очень хорошо. Но, надо читать вместе.

— Вслух?.. Как скажете. Я готова.

— Зоя, доешьте свои макароны. И, может, по Джелато?

— Не-ет.

Вот, все-таки, был у этого «дарового» платья один минус — уж слишком оно «в пору» — много в таком не смолотишь…

Зато, читалось после обеда легко — без обычной грузной сонливости сиесты. Да и тенистый садик с тыльной стороны дома, вполне к этому располагал. Из-за воробьев, чье гулкое чириканье приходилось перекрикивать. Вкупе со стоном разбухших после дождей деревянных качелей.