Татьяна Мудрая - Огняник

Зоя оставляет здесь свои серёжки — кольцо стоило бы поберечь до следующего раза — и с гордостью несет в руках добычу: слоёное, обсыпанное сахаром сердце величиной в обе ее ладони.

Сердца хватает на два дня. Волек только для виду отщипнул кусочек, да и ей не больно охота.

На следующее утро возок снова приезжает, но очередь как-то странно косится на Зою — вернее, на дарёное Владиславом яйцо.

Той последней ночью, после любви, ей снится сон.

Будто лежит она посреди зеленой лужайки, и высокая трава, смеясь, гладит и щекочет обнаженное тело. Колышется…

И тут Зоя понимает, что это огромный змей, она лежит в его извивах, точно в колыбели. Голова змея увенчана короной, чешуйчатый хвост охлестывает бедра женщины, длинный тонкий язык разнимает стиснутые колени, проникает в лоно, как струйка огня. Дрожит, трепещет — и встречает встречную волну содроганий.

От ужаса или счастья она кричит?

Наполовину проснувшись, женщина видит, что змей никуда не ушёл. Только он алый, золотой, черный… Смрадный.

— Просыпайся, дурёха. Угоришь ведь. Испечёшься заживо, — голос Владислава доносится непонятно откуда. — Слишком я увлёкся.

— Печь, — еле доходит до Зои, когда ее уже уносит — неужто через рухнувшую крышу? — Сажа в трубе загорелась.

— Или поселковые доброхоты ведьминское гнездо подожгли. Тоже вариант.

Наверное, она всё-таки погибла, потому что летит внутри жаркого алого смерча, а внизу — блики и мерцание, которые ширятся… ширятся кругами.

— Дыши против лёта, а то горло воздухом забьёт, хуже того задохнёшься, — говорят ей.

Она видит огромную плоскую голову, рога, чешуи, в которых, как в раскалённых угольях, переливается рыжевато-синее пламя, и, наконец, понимает.

— Ты дракон. Огненный Змей. Который летает к молодым вдовам, чтобы ввести в соблазн и убить.

Владислав — а это он, он! Оборотень клятый! — смеется:

— Умница, даром что современное воспитание с образованием имеешь. С пол-оборота угадала.

— Куда ты меня уносишь?

— Куда захочу. Подальше от вселенского пожара. Погляди вниз, любимая моя. Видишь? Смотри ещё.

А там и нет ничего: только чернота и яркие искры, что хищно перемигиваются, перелетают из одной тьмы в другую. Оттуда, где они есть, — туда, где их еще не было.

— Ты всё попалил. Всё, что мне осталось на земле.

— Как это «всё» было ничтожно! Горсть праха и гнили.

Зоя изо всех сил бьёт кулаком по колючему панцирю.

— Я там родилась, скотина.

— И хотела там же умереть, наверное? У тебя это прямо на языке вертелось все дни. Погоди, вот разомкну кольцо, упадёшь вниз — будет тебе смерть.

Пока они спорят, пепелище понемногу кончается и вдруг перестаёт быть.

Внизу — одетая утренним светом густо-зеленая кипень, бреющий полет Змея колышет ее, опрокидывает наизнанку кроны. Лес. Бор. Пуща. Тайга. Парма. Зоя вспоминает все имена сразу.

Корабельные сосны, прямые и мощные стволы. Редкие пихты и ели. Курчавая шевелюра светлых берёз, клёнов и лип. Некие проплешины в непрерывно текущем внизу зелёном потоке — это лес или подлесок? Поляна или частый кустарник?

— Что это?

— Мой дом, — говорит летучий зверь и начинает кругами заходить на посадку. Ложится брюхом на плиты и размыкает объятие.

И ничего такого особенного. На противоположном краю поляны стоит обыкновенный «новодеревенский» коттедж, какие строили тысячами, а потом бросали тысячами, рассчитанный на столетия, но пришедший в негодность сразу же, как отключили свет, воду и канализацию.

Хотя нет: ловко срубленный из лиственницы (такое Зоя выучилась понимать на одной из прежних работ), плотно сложенный «в чашку» бревенчатый дом выглядел живым. И куда большим, чем на первый взгляд.

Внутри него тоже была жизнь.

Люди в странных тускло-желтых туниках, с неподвижно красивыми лицами вышли из него и выстроились шеренгой, кланяясь прибывшим.

Змей тем временем совершил нечто уж вообще неописуемое: поднялся с земли спиной к людям и закрутил себя в заднее сальто — наружу блескучим золотым брюхом. Снова перекинулся в человека.

— На меня смотришь? Нет, ты туда смотри. Они ждут, когда ты на их «здравствуйте» ответишь. Не очень-то старайся. Это бронзовые роботы.

— Не поняла.

— Андроиды. Как у моего уважаемого предка Гефеста. Только у него было — две девушки для услуг и еще Талос для защиты окрестностей, а у меня целых девять. Четыре юницы и пять мужей. Те еще были хлопоты. Их ведь нельзя делать из самородной руды — только из того, что было приближено к настоящему человеку.

— Вот зачем ты вторсырье собирал.

Прозаичность беседы почти успокаивает Зою, лишь некая тошнотная муть скопилась где-то под ложечкой и давит.

— Ага, вот за этим, — Владислав протягивает вперед руку и слегка сжимает в кулак. Будто мнёт и лепит.

Он и в самом деле вылепил этих тварей. Размягчил металлы своими раскалёнными лапами, соединил в какой ему вздумалось форме и вдунул в них парадоксальную жизнь, понимает Зоя. Как и… в амулет.

Рука тянется к замусоленному шнурку, пытается сорвать.

— Не смей. Это не твоё. Лес вокруг твой, особняк твой, рабы твои, но оберег — для моего сына.

— Какого? Господи…

— Того, кого ты мне родишь. Здесь, в этом доме, под строгим присмотром. Нет, ты думаешь, я тебя из беды выручал? Я своё нынешнее семя спасал в тебе. Это ему одному защита и различение. Хочешь, чтобы я дитя потом нашёл и принял — наденешь амулет ему на шейку. Поняла? А теперь прощай — и помни хорошенько. Приду — спрошу.

Снова круговорот, колючий вихрь искр и пыли. Гром и мимолетная зарница с той стороны полуночных облаков.

Андроиды, не дожидаясь ответа от своей новой владелицы, окружают ее, никак не могущую оторваться глазами от неба, берут под руки и почтительно уводят в палаты — отдыхать.

«Ведь он сам и поджёг, — говорит себе Зоя перед тем, как окончательно погрузиться в видения. В эти минуты мысли особенно похожи на кристалл, ибо не замутнены телесными ощущениями. — Распалился страстью, как говорили в старину. Может быть, он и куркуля в посёлок заманил — посулил выгоду ему, получил сам. Не золото… это мог бы и без такой выдумки со всех жителей получить. Выхватил, что хотел, и сделал, что задумал».

«Он» — других названий для зверя у нее нет и не будет.

«Но ребенок. У меня будет ребенок! Не человек, а…»

Этого Зоя уже не успевает домыслить: постель непривычно мягка и ластится к чисто вымытому телу, к сытой утробе, и так же ласково и вкрадчиво льнёт сон к обожженным глазам, к отравленному разуму.

А утро — совсем обычное утро, как до Пандемии Равнодушия. Когда чудовищно гипертрофированный вирус меланхолии погрузил человечество в состояние вялого дистресса и самоубийственной тоски по тому, чего никогда не было и быть не могло.