Звезда негодяя - Лариса Петровичева

в поисках защиты. – Откуда же мне да рядом с таким… Господи, помилуй меня грешную!

Эмма поднялась со скамьи, подошла к Кварне с видом настоящей хозяйки этого дома и этой земли. Коннору подумалось, что она давно уже привыкла вести себя так – он просто подписал нужные бумаги.

– Кварна, я обещаю, что никто тебя не обидит, – твердо сказала она, посмотрела на шефа, и тот важно кивнул. – Но ты сейчас должна рассказать все, что знаешь о нем.

– Она его знает, – вставил Коннор. – Он ей не просто улыбнулся сто лет назад. Готов поклясться, что они приятельствовали.

Кварна опустила голову, и Коннор вдруг понял, что ничего она не скажет, хоть ее сейчас начнут пытать. Фейери подбросили сюда, чтобы его увидела эта немолодая женщина, некрасивая, полная и верная.

Кому она была верна на самом деле?

– Ведь буду допрашивать, – пообещал Коннор. – Третья степень устрашения. У меня и не такие, как ты, говорили.

В памяти проплыло лицо Берты Валентайн – сучья ведьма, переломавшая его жизнь, заливалась хохотом. Коннору страшно, до ломоты в висках захотелось пойти и напиться.

– Я расскажу, – едва слышно промолвила Кварна. – Но только миледи Эмме. Это больше никого не касается.

Коннор услышал щелчок за ухом и обнаружил, что удивленно открыл рот.

– Он в первый раз пришел, когда вы только переехали. Вы его совсем не помните?

Они с Кварной сели на скамью – слуги, полицейские, Коннор остались в стороне, и Кварна повернулась к ним спиной, чтобы не прочли по губам. Эмма видела, что люди вроде бы занимаются своими делами, Коннор о чем-то негромко говорил с шефом Брауни, шеф вынул трубку изо рта и принялся набивать табаком – но все были напряжены и ловили каждый звук.

– Нет, – призналась Эмма. – Я вообще очень плохо помню наш приезд.

Когда она начинала вспоминать о том, как мать привезла ее в дом Клилада Осборна, то память начинала подсовывать какие-то бессвязные обрывки. Вот огромная комната, и мать со сдержанной радостью говорит, что теперь это ее спальня, и здесь можно будет поставить игрушки и книги, вот портреты каких-то стариков и старух, и темные лица, которые кажутся Эмме безглазыми, пугают ее по вечерам, вот мелькает горбатая тень старого Клилада – Эмма помнила, что поначалу он пил похлеще любого извозчика, а потом бросил.

– Еще бы, вы же так болели, миледи, – кивнула Кварна. – Старый милорд как увидел вас, так сразу и сказал: поправится дитя – брошу манжуйскую и ни разу к ней не прикоснусь больше. Он добрый был человек, дай ему Господь рая. И вас жалел, и вашу матушку. И вот помню: вышла я вечером к воротам, меня послали в лавку. Смотрю – кто-то стоит, высокий, в плаще, капюшон низко-низко надвинут. Я испугалась, мало ли, какой лиходей? На доброе дело народ не дозовешься, а на худое и звать не надо, сами сбегаются. Он поманил меня.

Эмма вдруг увидела, как наяву: темный осенний вечер, еще молодая Кварна возле ворот и серебристый призрачный силуэт с ней рядом – от него веяло лесными тропами, тьмой опустевших гнезд, льдом застывающих ручьев.

Фейери. Его ни с кем не перепутаешь, даже если ни разу не видел.

– Она больна, – прошелестел тихий голос. Незнакомец протянул руку к Кварне и положил в ее ладонь мешочек из темного шелка. – Завари ей эти травы, дай выпить и хорошо укутай. Того, что в мешке, хватит на три раза. Все поняла?

Кварну трясло от страха – мешочек так и прыгал в ее руках, словно пытался сбежать. Не дожидаясь ответа, фейери поправил капюшон и скользнул прочь от ворот. Кварна обернулась: в одной из комнат горел теплый оранжевый свет, и маленькая девочка в длинной сорочке смотрела в окно.

– И ты заварила травы, – завороженно промолвила Эмма. Кварна кивнула.

– Заварила, миледи. И дала-то вам выпить тогда втихаря от вашей матушки, а то мало ли, что могли подумать? Что я вас отравить решила. Какого страху натерпелась, пока вас укладывала! Утром иду, а сама дрожу: вдруг вы уже мертвая? А вы не спали, сидели с куклой. И улыбались, как ангелок!

– Почему он вдруг пришел? – спросила Эмма. От слов Кварны веяло какой-то старой тайной, и Эмма поняла, что не хочет ее раскрывать.

От некоторых секретов лучше держаться подальше. И не протягивать к ним руку – оторвет.

– Не знаю, миледи, Господь свидетель мой, не вру, – горячо зашептала Кварна. – Потом он снова появился и вроде бы уже знал, что вы поправились. Передал вам ягоды, я сказала, что в поселке угостили. Один раз еще приходил: вы играли в саду, уже сумерки были. Я принесла вам фонарик и вижу – он стоит у ворот. Тихо так, как тень. Смотрел на вас, и вот клянусь вам, миледи, я тогда точно знала, что ему грустно. Чувствовала.

– Как его звали? – спросила Эмма. Ей сделалось тоскливо. Она посмотрела в сторону мертвеца: полицейские прикидывали, как его поднимать и как нести в участок. Кто-то из слуг побежал в сторону дома за носилками.

«Вот кто-то, кто переживал обо мне, – подумала Эмма. – Заботился. А я и не знала. А теперь его убили».

Но почему? Чем она заслужила эту заботу?

Почему вдруг фейери захотел, чтобы человеческая девочка выжила? Это настолько не вязалось с тем, что Эмма знала об обитателях холмов, что от волнения у нее разболелась голова.

– Галхаад, – прошептала Кварна. – Он потом пропал на несколько лет. Я, вы знаете, думала, что он просто пожалел вас. Ну как птичку больную жалеют или кутенка брошенного. А потом в лесу Мэри Смиссон нашли, помните? Я тогда подумала, что нет, эти никого не жалеют. Нету жалости в ихней породе.

Эмма помнила. Мэри была единственной дочерью поселкового кузнеца. Когда ее принесли из леса – обнаженную, с заляпанными кровью ногами, убитую ударом в сердце и издевательски увенчанную короной из красных ягод, то кузнец лишился рассудка и бросился к холмам, чтобы больше не вернуться.

Нет, фейери в самом деле не ведали ни пощады, ни жалости.

– Почему он приходил? – спросила Эмма. Кварна пожала плечами.

– Бог мне свидетель, миледи, не знаю. Я хотела у него спросить, но не отваживалась. Это же фейери! Сейчас он стоит и на вас