Нина Дьяченко - Зеркальные тени

Кормили меня тоже раз в день, как и дома, но отсюда я не могла убежать, и не то, чтобы эти замки не подчинялись мне — просто меня караулили, а затем и приковали к стене железными оковами, которые я не могла разорвать.

Моё тяжелое дыхание колыхало тьму. Я осталась наедине с неприветливой темнотой, где не было даже моих любимых теней. Какие тени могут оказаться в сплошной тьме? — словно выколи глаз, ничего не изменится. К этой темноте нельзя привыкнуть, она не расступается перед твоими глазами, не позволяет увидеть предметы обстановки.

Я тяжело дышала, ощущая сырость, проникающую отовсюду, идущую из глубин земли, где господствуют тьма и смерть. Безмолвие. Чьи-то отдалённые дикие крики, которые проникают даже сквозь толстые стены и железную дверь. Они смешивались с моим отрывистым дыханием, заставляя почти всхлипывать.

Мне страшно тут, неужели меня похоронили заживо в этой темнице, отдали на растерзание моих страхов, немыслимыми путами оплетающими сознание?

И крысам.

Хотя нет, крыс я не замечаю, не слышу ни единого шороха. Тьма в моей душе надёжно защищает от них, пожирая всё живое, которое пытается подступиться к моему как никогда бренному телу.

Тьма во мне расширяется, поглощает сознание, умоляет довериться ей, расслабиться, раствориться.

Я беспомощно повисаю в оковах, ощущая всем телом холод ржавого металла даже сквозь длинное платье, и чувствую, как меня поглощает беспамятство — которое ещё чернее, чем сводящая с ума тьма в подземелье.

Темнота моего подсознания.

Я неожиданно очутилась на тёмной улице, освещаемой чугунными фонарями. Луна кажется большой и зловещей, но я люблю даже этот равнодушный золотисто-платиновый оттенок. Небо кажется красноватым, словно закат ещё не поглотился тьмою. На тёмно-алом фоне звёзды горят, словно брильянты, рассыпанные в кровавой луже.

Я поворачиваю голову — и вижу ЕГО. Сердце цепенеет от тепла, которое медленно наполняет мою душу и кажется почти невыносимым.

Он одновременно красив и почти страшен, величественен и грозен, словно рыцарь. О, наша бывшая служанка бредила рыцарями, и хоть она не могла говорить, я читала её мысли, когда она спала, подбираясь к ней подвластными мне тенями.

Я вижу высокого мужчину с широкими плечами и тонкой талией, облачённого в странное белоснежное одеяние. Затем мой взгляд, поднимаясь снизу вверх, останавливается на его лице — и я гибну.

Белая кожа, светлые, почти белые волосы и глаза… Они кажутся почти серебряными, одновременно наполненными болью, тьмой и зимним серым светом. Тонкий профиль теряется в волне волос, когда он резко отворачивается от меня и глядит на луну.

Я тоже смотрю на луну и пропускаю момент, когда он оказывается слишком близко, толкает меня на землю, поддерживая в последний момент, и мягко кладёт на ровную, твёрдую поверхность.

Его аромат — это что-то непередаваемое. Мне кажется, что он не человек. Люди не могут пахнуть так приятно. Даже чисто вымытая кожа не сравнится с этим чувственным ароматом. Словно необычный цветок безжизненного оттенка белоснежного фарфора.

Я внезапно чувствую, что полностью обнажена, и краснею от смущения. Он улыбается и касается пальцем моего плеча — я вздрагиваю и кричу — это больно, ужасно больно. Словно его палец — одновременно острый и раскалённый.

Он рисует странные символы на моём теле, удерживая меня второй рукой, медленно, не пропуская ни единого участка моего тела, только не касается того, что скрыто между ног.

Я истекаю кровью, так как из символов, словно вырезанных ножом, течёт кровь.

Он встает и немного отходит, созерцая моё распростёртое на земле тело.

Я смотрю ему в глаза, и мне хочется лежать так вечно, настолько он притягателен.

Незнакомец улыбается мне — почти тепло, с неуловимой нежностью.

Резко протягивает руку — и в его ладони появляется большая серебряная чаша. Она светится под ярким лунным светом — и я кричу, изгибаясь, когда вижу и чувствую, как кровь из порезов устремляется прямо в чашу.

Огненная вспышка всё нарастающей боли, неприятное ощущение, словно из меня что-то вытягивают.

Наконец — почти желанный покой, я неподвижно застываю на сухой и тёплой земле, продолжая любоваться странным белым призраком постепенно стекленеющими глазами.

Я вижу, как он пьёт мою кровь из чаши, перед этим приподнимая странный бокал в уважительном тосте. И этот жест не выглядит издёвкой.

Неожиданно я вижу, как кровь небес начинает стекать на меня сверху, словно кровавый, невыносимо горячий дождь, проникая в свежие, глубокие раны, вливаясь внутрь, пронизывая каждую частичку моего тела.

Я снова кричу, ибо эта огненная пытка нестерпима.

Глаза нечеловечески красивого мужчины светятся ярче лунного света, придающего его фигуре сияние.

«Мы будем вместе», — звучит в моей голове его голос. Я знаю, что это заговорил он, читая мои мысли так же легко, как и я читала чужие.

Я дёрнулась и проснулась, увидев медленно открывающуюся дверь моей камеры.

За мной, кажется, пришли.

Меня притащили, как я поняла, в камеру пыток и пытались раздеть. Несколько мужчин, среди которых был и палач, собирались изнасиловать меня, но я снова сделала что-то, как в случае с матерью, и моя сила сожгла мужские орудия тех, кто осмелился подойти ко мне слишком близко. После этого попытка насилия больше не повторялась, они даже не осмелились меня пытать, просто швырнули обратно в камеру, стараясь лишний раз даже не прикасаться. Естественно, те, что выжили.

Допросы, допросы, допросы.

Я уже понимала, что это — гнусная формальность, так же, как и «защитник», которого меня заставили выбрать из моих же мучителей. Изощрённое издевательство над беспомощной девушкой — любимое занятие инквизиторов.

Мне задавали вопросы, к которым уже были продуманы ответы. Глупые и однообразные фантазии недалёких извращенцев-католиков, которым нужны были оправдания для пыток и насилия. И для поддерживания кострами своей религии, которая подпитывалась кровью и деньгами многочисленных жертв.

Именно тогда я поняла, насколько я ненавижу людей, в особенности мужчин.

Я помнила их холодные белые лица, искривлённые гримасами, тупые, безжалостные взгляды. В них не было ни капли сострадания, вообще ничего человеческого.

И меня присудили к сожжению на костре, что меня нисколько не удивило. То, что я не признала себя виновной, только отягощало мою вину и никак не влияло на приговор. Меня собирались сжечь живьём, как нераскаявшуюся ведьму, на медленной костре с молодыми побегами. Гореть мне час или два — удовольствие ниже среднего.