Выжить после апокалипсиса - Людмила Вовченко

— Потому что мы не воруем друг у друга людей, — сказала Лада просто. — И не даём воровства.

Родион положил на стол керосиновую лампу — старую, но целую, со стеклом, которое в городе стоило как полмешка зерна.

— Дар или обмен? — спросила Мира.

— Обмен, — ответил он честно. — У меня ламп две, у вас — ни одной. А у меня племянник. Ему нужно теперь чаще быть здесь, чем у меня. И знать, что тут светло не только днём.

Мира не стала прятать улыбку — не ту, нарядную, а хозяйскую: «спасибо за время и взгляд». Лев в этот момент вносил под навес связку лозы; он не услышал слов, но почувствовал развязку разговора: глаза у Родиона смягчились.

— Я хотел ещё… — Родион замялся и откашлялся, что бывало с ним редко. — Хотел сказать: берегите «смех». Вы вчера начали правильно. Он снимает жар с головы быстрее отвара.

— Будем смеяться по расписанию, — отозвалась Марфа со смехом. — Я уже в «журнал дома» записала.

— Запишите там ещё одно, — добавил Родион, — «колокол — руками». Не зовите людей на «бой» ни с кем. Ни с налогами, ни с вербовщиками, ни с холодом. Зовите на работу. Руки помнят.

— И сердце, — тихо сказал Лев, и Мира впервые услышала, как в его голосе поселилось «мы».

Вечер принес прохладу, как смоченную салфетку на горячий лоб. Веру с Витой Лада усаживала у станка — показывала, как «крестить нитку» на бердышке, чтобы она не путалась; как считывать узор не глазами, а пальцами; как сразу видеть, где будет слабое. Подростки кулили у валка плоты из лозы — из них позже выйдут борта для корыта и корзины. Пётр с Яковом, завершив ряд, переглянулись:

— Колокол? — спросил Пётр.

— Колокол, — согласился Яков.

Колокола у них не было. Был старый, проржавевший газовый баллон, который приволокли из лесополосы на прошлой неделе, споря, «нужен — не нужен». Вчера он казался мусором, сегодня — инструментом. Яков вырезал в нём ровное окно, обработал кромку напильником, Пётр подвесил на ломаную дугу под навесом, вбил в ближайший столб железный штифт.

— Давай, — Лев подал длинную дубинку, гладко обструганную. — Только не бей, как врага. Гладь, как друга.

Пётр хмыкнул, но послушался. Первый удар был глухим, как кашель; второй — протянулся. На третьем дом под лентами собрался, как плечи под «стойка смирно». Звук вышел честный, не трескучий, с ровной глубиной. Марфа положила руку на грудь — не от пафоса; просто звук лег туда, где легче становится.

— Будем звонить утром на «дело» и вечером на «все дома», — сказала Мира. — На тревогу — только если надо. У нас дом не «глухарь».

— Тогда пусть мимо идущие знают, что у нас живут, — добавил Яков. — И что мы не прячемся.

Лента слегка качнулась от колебаний воздуха — как будто согласилась.

Поздно, когда дневной жар ушёл с двора, Мира с Левом пошли к валку — проверить «шов» на повороте. Вода в сумерках была чернее, чем днём, зато слышнее: в темноте ушами видишь лучше. Лев присел на корточки, ладонью притормозил струйку, которая пыталась подмыть глину, и, не поворачиваясь, сказал:

— У вас есть привычка держать всё на себе.

— Это плохо? — Мира остановилась в шаге от него.

— Это тяжело. И не нужно. На вас — дом. Но дом — это мы. А «мы» держит лучше, чем «я».

Она хотела ответить? Да. Что держит, потому что умеет. Что иначе всё рассыплется. Что она боится — не жары и не холодов, а того, как легко один неверный шаг ломает доверие. Но сказала другое:

— Дом — это кто остаётся в дождь. Остальное — крыша.

Лев рассмеялся тихо, и смех этот был тёплым.

— Запишу в «журнал», — отозвался он. — «Дом — кто остаётся в дождь».

— Не пишите, — попросила она. — Это надо помнить, а не читать.

Они молчали, пока вода доделывала свою работу. Комары тикали вокруг, но не кусались — вечер был шершавый, не сладкий. Где-то в «садике» чирикала сонная птица, у печи шуршала Марфа, снимая с огня молоко — слышно было даже отсюда. И в этом, в этих простых звуках, в этой близкой тишине Мира поняла, что «любовная линия» — не обязательство и не «надо по книге». Это то, как двое стоят над водой и знают, что могут молчать. И захотелось улыбнуться — не «женственно», не «как принято», а по-настоящему. Она не улыбнулась — но плечи у неё опустились.

— До завтра, — сказал Лев, вставая. — Утром колокол — первым делом.

— До завтра, — ответила Мира.

Ночью пришёл тихий гость — ветер. Он прошёлся по лентам, не дёргая, а проверяя узлы, тронул козырёк у двери, лёг на крышу не тяжёлой лапой, а мягкой. Дом не ответил — но стоял. Пахло высохшей лозой, тёплым деревом, молоком и дымком. Где-то за лесом собака сказала «я есть» и замолчала — ей ответили, и она успокоилась.

Мира сидела у стола и писала. Руки меньше дрожали — не от усталости, от ровности.

«Вода — +, шов держит. Вербовщики — приходили, ушли, у нас — люди. Родион — лампа, «смех — лекарство». Лев — «мы». Лада — пряжа идёт. Колокол — прозвучал. Дом — остаётся в дождь».

Внизу тетради оставалось место — «на случай». Она не стала заполнять его. Закрыла книгу, потушила лампу, прислушалась к тишине. И впервые позволила себе лечь, не огрызая у сна по кусочку — а целым. Как хлеб, который ты не прячешь в карман, а кладёшь на стол.

Перед тем как закрыть глаза, она подумала о простом: утром колокол. Днём — плетни. Вечером — смех «по расписанию». А между этим — люди. И — он. И — дом.

И этого было не просто «достаточно». Это было правильно.

Глава 7.

Глава 7

Тёплый ветер перемен

С самого утра земля Лемар оживала под руками её новых хозяев. В воздухе стоял запах свежесрубленных досок, влажной земли и костра, на котором томился котёл с похлёбкой.