Сошествие в Аид - Хейзел Райли

— Ты выглядишь грустным, — говорит она. — Всё в порядке?

Невозможно, чтобы она знала что-то про меня и Хейвен, но, видимо, ей непонятно, почему я сижу тут пьяный и один, как неудачник. — Да, многое не в порядке. Одна из причин — ты, что ко мне пристаешь. Убирайся.

Минта не обижается. Я пытался мягко от неё отказаться, но она упорная — почти навязчивая. Вежливость на неё не действует. Грубость через некоторое время ставит её на место. До следующего раза.

— Я могу попытаться поднять тебе настроение, как насчёт этого? — шепчет она, распускаясь, подходит ближе. Кладёт руку мне на бедро и начинает подниматься к паху штанов. — Я могу сделать тебя счастливым.

Я выдыхаю, собирая все остатки терпения, чтобы не орать на неё. — Минта, лучше я трахну рулон туалетной бумаги. Возвращайся работать и не позорься.

Она отдергивает руку, обиженно, но в её взгляде всё ещё горит решимость. — Но я…

— Минта, — врывается другой голос. — Возвращайся на сцену.

Харон встал рядом со мной в своём обычном элегантном костюме, в солнцезащитных очках, которые он носит хоть ночью, хоть днём, и с гарнитурой в ухе. Перед его двухметровой фигурой и властным тоном Минта не смеет спорить.

Как Харон переправлял души в царство мёртвых, так этот распоряжается теми, кто попадает в мой игровой зал с подсобкой — The Underworld. Пародия была слишком хороша, чтобы мои родители-Титаны не воспользоваться ею, и мне всё равно, какие сценические имена они дают работникам.

Харон — человек под сорок, шире, чем двухстворчатый шкаф, с бритой головой и способностью напугать даже Иисуса Христа.

— Сегодня вечером участвуешь в играх? — спрашивает он, хлопнув меня по плечу. Обычно, когда он заходил сюда, заведение уже битком, и никому не разрешалось входить.

— Не знаю, — говорю я, рассеянно. Скоро должны приехать Хейвен и Аполлон. Часть меня хочет поехать за ней в аэропорт под каким-нибудь предлогом, лишь бы увидеть как можно скорее. Другая часть говорит держать её в стороне и делать вид, что она для меня не существует. Потому что в притворной ненависти я потерпел полный провал.

Харон поворачивается к бармену. — Эй, Цербер, как дела сегодня ночью?

Цербер, бармен The Underworld, — афроамериканец немного моложе, невысокого роста и с мешком слов в кармане. Идеальный человек за стойкой: он мог бы поговорить даже с комнатным цветком.

Он бросает на Харона взгляд, в котором уже читается желание подразнить. У них с Хароном странные отношения с первого же знакомства: они делают вид, что терпеть друг друга не могут, а на деле обожают. — Чего ты там суёшь свой нос, Морковка? — отвечает Цербер.

Харон стукает кулаком по стойке, заставляя её дрожать. — Я тысячу раз просил тебя не так меня называть.

Цербер хихикает, словно ребёнок, и начинает готовить свой обычный коктейль: «Стикс». — Убери свою толстую руку с моей стойки, пока я её не разломал пополам.

Вот тут обычно я перестаю их слушать и игнорирую. Поворачиваюсь к центру зала с бокалом в руке. Это место я обустроил полностью сам, под присмотром мамы и папы — Титанов. Вся мебель в чёрных тонах, угловатых геометричных формах. Свет на потолке красный, как и лампы в углах, отбрасывающие ложные языки пламени. По бокам — диванчики, некоторые более уединённые для тех, кому нужна приватность.

Центр отдан танцполу, всегда полный потных тел; есть всего два приподнятых помоста с шестами для стриптиза. На одном из них сегодня вечером танцует Минта вместе с другой девушкой. Они приковывают к себе взгляды всех, но никто не дотрагивается их. Люди знают, как у нас всё устроено. Я не потерплю, чтобы кого-то из моих работников беспокоили или трогали.

Кроме дверей в туалеты, есть ещё всего две: входная и та, что ведёт в игровую зону. Она красная. Та самая красная дверь, которую все знают.

Интересно, что бы подумала Хейвен об этом месте. И обо мне, что я это создал. И об играх, которые я тут устраиваю — на Олимпе. Другие, чем в Йеле, но в чём-то похожие. Если бы я привёл её сюда, может, она бы поняла, что меня не стоит любить.

Входная чёрная дверь распахивается. Харон делает шаг вперёд, уже сердясь, но, увидев, что это только Гермес, успокаивается и усаживается на табурет.

Гермес подбегает почти подпрыгивая. С голой грудью; на нём только чёрные латексные штаны и берцы. На лице размазанные красные тени и след блёсток, что растягивают улыбку к уголкам рта. — Что тебе, чёрт побери, нужно? — рявкнул я.

Он замирает, обиженно, и закатывает глаза. — Ты что, сел на шест? Попробуй воспринимать жизнь чуть спокойнее.

Я допиваю свой напиток и шлёпаю стаканом по стойке. Цербер ловит его и начинает мыть, пока Харон рассказывает ему о дне. — У меня нет причин быть спокойным.

— Запиши это в Tumblr. Только добавь что-нибудь более трагичное, иначе не звучит достаточно проникнуто от боли.

— Сейчас я тебе лицо разнесу, братишка, — говорю я спокойно. У меня чешутся руки.

Гермес улыбается и ставит руки на бока. Его штаны висят так низко, что я почти вижу пах. Отвратительно. — Поняли мы, что тебе не хватает Хейвен Коэн и что ты перестал трахаться, но…

— Гермес, если ты пришёл меня просто поддеть — лучше держись подальше. А если у тебя, что маловероятно, есть что-то важное, говори сразу.

Брат закидывает руку мне на плечи и тянет, вынуждая подняться. Ведёт к выходу. Я внутренне уже знаю, что пожалею, но позволяю. Всё равно заняться нечем.

— Хейвен и Аполлон уже подплыли. И когда я говорю «подплыли» — имею в виду, что они вот-вот сойдут с катера.

Глоток застревает в горле.

— Понятно. И мне это должно быть интересно, потому что?…

— Да брось, — фыркает он. — Жалкий нытик. Каждый раз, как смотришь на Хейвен, у тебя лицо такое, каким я представляю апостолов, когда они увидели пустую гробницу.

Я останавливаюсь, хмурюсь.

— Ты несёшь чушь.

Мы выходим наружу. Воздух холодный, но не такой, как бывает в декабре. Семь вечера, а небо уже чёрное, и весь свет — от иллюминаций, развешанных по острову. Соль щиплет ноздри, возвращая на миг ощущение чего-то знакомого и спокойного. Музыка льётся со всех сторон — тринадцать заведений играют каждое своё. Нас здесь всего пятеро, но остальные клубы всё равно открыты: отец верит, что когда-нибудь