Рэйчел Кейн - Наступление бури

Дверь со щелчком отворилась. Я проскользнула внутрь, включила мягкий, рассеивающийся верхний свет, отшвырнула сумочку и сбросила с ног туфли.

Он снова оказался позади меня, только теперь нам уже не приходилось остерегаться соседей. Его руки обхватили меня за талию и притянули к нему, а я обернулась, чтобы взглянуть на него.

В бездонную черноту зрачков и жаркую медь радужной оболочки его глаз.

— Ты нужна мне, — промолвил он, сдвигая в сторону мои волосы, чтобы прикоснуться сбоку губами к моей шее, облизывая ее и целуя, сначала нежно, а потом так страстно, что это было уже где-то на грани между наслаждением и болью. Его ладони коснулись моих грудей.

— Ты нужна мне.

— Я… погоди, Дэвид. Я не… ты уверен, что…

Я задыхалась от предвкушения и желания, но все же попыталась закончить фразу:

— … Достаточно силен, чтобы…

— Ты придаешь мне сил.

Его губы делали с моим самоконтролем нечто немыслимое.

— Ты даришь мне жизнь.

Это он промурлыкал, уткнувшись в невероятно чувствительное место за ухом.

— Ты даришь мне мир.

Мне показалось, что ничего более сексуального я никогда не слышала от мужчины или от джинна мужского пола.

— Мы что, так весь день и будем болтать? — бездыханно спросила я и ощутила его смешок. Не то чтобы веселый, без всякого юмора, а того рода смешок, какой, наверное, можно услышать, заключив договор с дьяволом. Господи, у меня от этого произошло разжижение хребта!

— Это зависит от тебя, — промолвил он, и его руки стали шарить по мне с еще большей настойчивостью, еще сильнее прижимая меня к нему.

— Может, у тебя подходящее настроение для долгой, милой беседы, а? За чаем с печеньем?

Ну уж нет, в настоящий момент мой рот желал вовсе не печенья.

Мы повалились на кровать. Раздевать его мне не было надобности: едва мои руки потянулись к нему, как вся одежда исчезла, обнажив все великолепие его безупречной, золотистой кожи. Когда я стала водить пальцами вверх и вниз по его груди, он чуть прикрыл затуманившиеся глаза, а мускулы напряглись, словно стальные канаты. А потом он перевернул меня и оказался сверху. Спина моя, непроизвольно прогнулась дугой: уловив блеск его глаз, я подалась бедрами ему навстречу. Он подался назад: то была долгая, медленная, жаркая пытка.

— Да! — прошептала я.

Он поцеловал меня. На сей раз то был не романтический поцелуй, нет. Жадный, алчущий, движимый чем-то, для меня непонятным. Таким, как сейчас, я его еще не видела. Он словно желал поглотить меня, вобрать в себя.

Владеть мною.

Здесь не было равенства. Равенства быть не могло, поскольку у меня хранилась его бутылка, он был призван мною к служению, и наши отношения оставались отношениями раба и госпожи, вне зависимости от того, как хороша собой была госпожа и как желал ее раб.

Меня это беспокоило.

И сейчас, в самый жаркий миг, меня мучил вопрос, не тревожит ли это и его.

Он был слишком слаб. Если я отпущу его на свободу, он просто развеется в дым. Этого я допустить не могла. Права я или нет, но этого не должно было случиться.

Позже я лежала в полудреме, прижавшись к его теплому телу и ощущая, как он вычерчивает на моей спине волшебные узоры. Они просто не могли не быть волшебными: каждое его прикосновение оставляло во мне озерца пульсирующего серебристого света. Какие-то части моего тела болели. Какие-то жгло, какие-то покалывало. На моей шее ощущалась горячая пульсация, и это была не единственная такая точка. Подобные имелись и на внутренней стороне бедер, да и вообще, я чувствовала себя пережившей полное, ошеломляющее обладание. Более полное невозможно было себе представить, если только не разорвать меня на части.

Его рука скользнула мне ниже спины, задержалась там на пару сердцебиений, и я ощутила внутри слабое, очень слабое шевеление.

Я повернулась и посмотрела на него. Он отвел глаза.

— Нам надо поговорить, — сказала я.

— Знаю.

— Не понимаю, как это должно работать.

Я перевернулась, взяла его руку и положила себе на живот.

И теперь шевеление внутри ощутили мы оба. Его глаза вспыхнули. А потом потемнели.

— Этому три месяца, — промолвила я. — Ничего не изменилось.

— Ты не…

Он осекся, покачал головой, и его длинные, восхитительные пальцы нежно погладили мою кожу. Лаская меня и снаружи, и внутри тоже.

— Это трудно объяснить.

— Но я беременна. Верно?

— Именно это и трудно объяснить. Она не растет так, как человеческое дитя. Она, подобно семени, ждет солнца. Просто… ждет.

— И как долго?

На это он не ответил.

— Я должен был спросить тебя первым, — промолвил он, и его рука задвигалась снова, чертя серебряные узоры.

— Да, это было бы любезно.

— Это делалось ради твоей защиты.

— Знаю.

В то время, когда в Лас-Вегасе мне была уготована ловушка и меня ждало противостояние с единственным джинном, от которого он не мог меня защитить, его лучшим другом Джонатаном, это был единственный известный ему способ обеспечить мое выживание. И способ таки сработал: Джонатан меня не убил. Более того, он, как можно было судить по некоторым признакам, даже увидел во мне нечто большее, чем просто грязь под ногами, что уже являлось значительным прогрессом.

— Ладно, расскажи тогда, как это должно происходить.

Дэвид покачал головой, что, как я уже хорошо усвоила, на его языке означало «я не хочу об этом говорить». Но я молча ждала, упорно глядя на него, и в конце концов он сказал:

— Этого может и вообще не произойти. Дети-джинны появляются на свет крайне редко. И даже в этих редких случаях оба их родителя, как правило, тоже джинны. Дети джиннов и смертных… они не… Она существует в тебе только потенциально, но она может не выжить.

— Джонатан сказал, что она родится только в случае твоей смерти.

Его глаза медленно поднялись и встретились с моими.

— Это… вероятно, правда. Мы порождения смерти, а не жизни.

Вообще-то убить джинна невероятно трудно, но Дэвид был весьма уязвим. Сделав меня джинном и тем самым вернув меня к жизни, он, однако, передал мне половину своей жизненной силы; несмотря на то, что впоследствии я снова вернулась к первоначальному, человеческому состоянию, это не прошло для него бесследно. А потом вдобавок он подвергся нападению ифрита, едва не выпившего остатки его энергии.

И сейчас, после всего этого, он балансировал на неустойчивой грани между жизнью и своего рода посмертным существованием, связанным с утратой себя. Слишком длительное пребывание вне бутылки было чревато для него превращением в ифрита, сущность, представляющую собой ледяную тень, существование которой сводится к высасыванию чужой энергии.