Евсения - Елена Саринова

по-другому выразился… да, ладно. В общем, может быть, и у Стаха и у тебя все само собой «затянется». Пустоты ваши в душах. Хран вернулся в Тинарру и мы с ним начали переписываться. А к концу зимы оба поняли, что ничего лучше не станет. И хоть Абсентус и предупреждал нас, что заклятие твое — надежное и снять его даже ты уже не сможешь, мы решили… В итоге, случай сам собой подвернулся. Хран мне через надежного человека передал, что они со Стахом и парой сопровождающих едут на какую-то, не совсем легальную встречу, недалеко от нас — в Лучах. Остальное ты сама знаешь.

— Знаю, — глухо отозвалась я. — Значит, вы решили, что если нельзя ему память вернуть, то надо нас по второму кругу пустить? Все с самого начала?

— Ну, Абсентус сказал, что при «сопутствующих ассоциативных факторах», это он, видно, лавку мою имел в виду и твой «смутный образ», Стах, вполне вероятно, сам сможет кое-что вспомнить. К тому ж, слова пророчицы, — глубоко вздохнула подруга.

— Это ты про «вечное» между нами притяжение?.. Ну, тогда, вспомни еще и другое ее пророчество… Любоня.

— Ась.

— Я не хочу по второму кругу. У нас с ним нет будущего. Оно закрыто. Ну, или перерублено, как тебе угодно.

— Но, ведь, ты его до сих пор любишь?

— Да. Я его до сих пор люблю. И сегодня, когда его увидела… с этим ободком на волосах. Он его раньше никогда не носил. И глаза. Они тоже изменились. Будто в черноту капнули воду. Но, это по-прежнему — его глаза…

— Ну, что ж… — скривилась Любоня. — Раз ты так для себя решила, беги, подруга. Спасайся от своей судьбы. Только… подай мне сначала мой порошок. Он — в ридикюле. Мне ведь, действительно, с утра… — повело ее, вдруг, прямо с диванчика, в обнимку с моей сумкой.

— Любоня!

— О-ой… — выдохнула побледневшая девушка. — Я ведь тебя не обманывала. Попробуй это с тобой. Да мне вообще надо памятник водрузить за мои многомесячные непосильные извивания.

— По-моему, ты уже бредишь, — обхватив, потащила я ее на кровать в соседнее с моим, супружеское гнездышко. — На счет памятника.

— Ага. Тебе бы такую подругу, как ты. Поняла бы… Евся.

— Что?.. Давай, только аккуратно ложись… Ботинки… Та-ак. Тишка сейчас за твоим лекарем пошлю. Он быстро обернется.

— Так ты, значит…

— Конечно… нет, — обреченно вздохнула я, а потом не удержалась и хмыкнула. — Так что, сумку мою из рук можешь выпустить. Памятник…

Конечно, нет. Ну, кому я ее брошу? И на чьи хрупкие плечи ляжет такая вредная беременная ноша? Да на нее только у Русана — иммунитет. Но, по драматичному для меня стечению обстоятельств, присутствие его временно в Медянске отсутствует — в Барщик Любонин супруг укатил по делам своих родственников. Так что, остаюсь я и бесовская парочка. Хотя, Гуля — тоже не в счет. Она сама мою подругу побаивается, а значит, авторитета — нуль.

Вот с этими «радостными» мыслями мы и шагали сейчас по узкой окраинной улочке в сторону дома Абсентуса. Точнее, я шагала, выбрызгивая талую воду из под тротуарных досок, а Гуля белой ушастой простухой трусила следом.

— Евся, — фыркнула она на очередной мой фонтан, и, тряся лапками, забежала вперед. — А можно, и мне с тобой?

— Куда? В лес?

— В лес. Я по запахам соскучилась, — скуксила бесовка мордашку.

— Так ты же никогда в лесу не жила?

— Подумаешь… Ведь ты знаешь, о чем я? Ты же сама?

— Ну да, я сама, — в ответ расплылась я, а потом великодушно кивнула. — Ладно, пошли.

Хотя, составить себе компанию, собиралась предложить Гуле сама — вдвоем всегда веселей совмещать полезное с приятным. Потому что, еще в сентябре, за огородами рядом с домом мага, нашла небольшой клочок смешанного леса, с очень ценной травой под его янтарными соснами. Адона называет ее боровихой. Готовит отвары на родниковой воде и настои на местном ядреном самогоне. И собирает два коротких сезона в году: под первым снегом осенью, и из-под последнего — весной. Но, оно того стоит, так как травка эта для женщин… как бы тетка Свида выразилась… «манна небесная». Правда, жутко горькая на вкус. Я же планировала упоить ею подругу. Потому что, порошки лекарские, конечно, хорошо. Но, дриадские средства, веками проверенные — еще надежнее. А то, что у нас два дня назад произошло, желательно, чтобы больше не повторялось. Пусть важный Любонин лекарь и говорит: «Середина срока — опасностей много».

В лес мы свернули за два дома до алхимического жилища, минуя длинный ветреный проулок. И вдоль огородных изгородей (а в паре мест, так и по ним самим), двинули дальше. И в результате окунулись обратно в серую зиму. Пришлось, подобрав юбку, и проваливаясь в снег на всю высоту ботинок, пробираться к заветной прогалине, обозначенной мной в сентябре, как «две сосны, похожие на кривые ноги». Это такой ориентир. Гуле повезло больше, потому как у нее вес — меньше. И вскоре белый с кисточкой хвост, мелькая все дальше меж отсыревших деревьев, вовсе исчез в молодом сосняке. Ну да, пусть побегает. Когда еще? У меня же было дело гораздо серьезнее — боровиха.

Травка еще спала, под корочкой изо льда, и я, скоро его расколупав, нащипала в разложенную тут же тряпицу темно-зеленых круглых листиков. А потом, засунув их в сумку, уже с удовольствием распрямила спину. И втянула носом запахи леса. Так может пахнуть лишь март — одновременно морозно и прело. Когда наверху — уже весна. И солнце нагревает древесные стволы. А под ногами — зима, одолеть которую у мартовского светила еще не хватает сил. Потому что… как там сказал Абсентус, «для любого процесса необходимо время».

— А ведь я никогда с вами не разговаривала, — осторожно приложила я ладонь к чешуйчатому сосновому стволу. — От дубов только и жди прогнозов. И честно сказать, я их теперь побаиваюсь. А от вас чего ждать? Вы, сосны, в какой области специалисты? Или…

— «Пригнись».

— То есть? — удивленно прищурилась я, но, руку не убрала. — Даже так? Еще круче?

— «Пригнись. Пригнись, дура!» — прозвучало так повелительно громко, что я невольно выполнила приказ, через мгновенье, ощутив над своей макушкой, воткнувшийся в ствол нож. — «О-о-о», — глухим стоном отозвалась сосна и я только тогда, отдернув руку, отпрыгнула.

Мужчина, секунду назад, совершивший бросок, дернулся в сторону, будто опасаясь ответного удара, а потом замер. И было в его фигуре и лице что-то несуразно-знакомое, едва уловимое из прошлой моей жизни, что я, не смотря на