Неладная сила - Елизавета Алексеевна Дворецкая

– Это я! – шепнул он, наклоняясь и целуя ее в маковку.

От ее волос сильно пахло лесной зеленью.

Устинья обернулась, отстраняясь, и Демка содрогнулся – вместо радости ее большие глаза выражали испуг и враждебность.

– Да я это! – повторил он, снова протягивая к ней руки. – Едва нашел тебя. Что ты сюда забилась?

– Демка… – произнесла Устинья; ее голос показался ему хриплым, низким. – Это ты?

– А ты кого ждала – епископа новгородского? – усмехнулся Демка.

Но Устинья не поддержала его смех, а бросила, как выплюнула:

– Не трогай меня!

– Что такое? – Демка опешил и привычно ощетинился. – Чем я тебе не угодил?

Даже до всех этих событий, пока они изредка встречались на разных игрищах и посиделках, Устинья никогда не разговаривала с ним так враждебно – была ровна, лишь немного небрежна, поглядывая на известного шалопута свысока, но все же благожелательно, как на всех.

– Если гневаешься, что припозднился, – говорю же, искал тебя по всем полянам. Что ты не с вашими? Видел их – там Яроока круги заводит.

– Вот и шел бы ты с Ярооке! – сердито ответила Устинья. – А ко мне не лезь.

– Чего? – Демка с трудом верил своим ушам.

Эта колючая речь не вязалась с их последними встречами. Да, он знает, что сам не яичко писаное, но еще несколько дней назад он был для нее достаточно хорош!

– Устинья, ты что, белены объелась? Сдалась мне Яроока!

– Ты обманул меня! – Глаза Устиньи, черные в полумраке, метнули молнию.

– Я? – Демка сам начал злиться, но недоумение пока было сильнее. – Да в чем? Может, коли оболгали меня… Да не было ничего! Я на других и не глядел, тебя только искал! Слова ни с кем не сказал!

– А в том! Ты не человек теперь! Ты – волколак! Думаешь, я с волколаком водиться стану?

Демка замолчал. Ее огромные глаза, такие прекрасные и совсем недавно такие родные, смотрели на него отстраненно, с досадой, враждой и презрением.

– Но ты… ты же знала.

– Что я знала? – с вызовом спросила она.

– Что я на волколака пойду. А кто нечистый дух одолеет, тот его хозяином станет и сам сможет… его шкуру надевать. Дядька твой… разве не говорил тебе?

– Дядька у меня волхв, так неужели мне еще и муж такой нужен! Будто его одного мало для погибели моей!

– Но ты знала! Я тогда ночью к тебе приходил…

– Ты не сказал мне, что ты теперь волколак!

– Я сказал!

– Врешь! Не говорил ты!

– Да я…

Демка пытался вспомнить их ночной разгвор, но помнил только исходящее от нее тепло и свое влечение к этому теплу. Помнил ее тело в своих объятиях, жар долгого поцелуя. Неужели она целовала его, не поняв, что с ним в ту ночь произошло? А как поняла, так и передумала?

От мысли, что поцелуй тот был украден, у Демки волосы на голове зашевелились.

– Но ты знала… Когда я тебе колечко принес… Мы же сговорились. Я сказал, что пойду на волколака… И ты колечко приняла…

– Вот тебе твое колечко! – Устинья сорвала с пальца кольцо и холодной рукой схватила Демку за руку. – Забирай его и каким хочешь кикиморам отдай!

И не успел Демка опомниться, как она надела кольцо ему на палец.

Мир содрогнулся. В тот самый миг, как кольцо коснулось его кожи, Демка понял, что совершил огромную ошибку. Попал в ловушку. Кольцо сразу стиснуло палец – не содрать, оно было холодно, как вырезанное изо льда, и тот же ледяной холод хлынул от него по руке, быстро распространяясь по жилам. Холод сковал так, что Демка не мог шевельнуться. Зрение заволокло туманом, он уже не видел стоящую рядом девушку – только какое-то марево, навевавшее тяжесть и тоску.

Сознание начало меркнуть. Примерно так может чувствовать себя человек, со связанными руками и ногами камнем идущий ко дну и видящий, как стремительно улетает вверх светлая поверхность воды – воздух, тепло, сама жизнь. И, как у такого человека, у Демки в голове вспыхнула одна ясная мысль.

«Со мной все кончено…»

* * *

Устинья сказала бы, что это похоже на страшный сон – но никогда в жизни она не видела таких страшных снов. Даже в ту ночь, когда заснула, надев лесное колечко. Даже когда лежала в непросыпе, ощущая округ себя холодную, безграничную, безнадежно тяжелую тьму, где вспыхивали и гасли непонятные видения. Теперь она торопливо пробиралась через заросли, прочь от берега, где гудел вихрь и слышались стоны одолеваемых злыми духами людей. Не зря в эту ночь живые не спят, жгут костры, собираются вместе, поют, скачут, хохочут и пляшут, чтобы общим порывом веселья, объединенной силой своих душ отогнать мертвящее зло, что ползет с Темного Сета. В этот раз Темный Свет одолел. И Устинья знала почему – ему открыла ворота прекрасная мертвеница, притворявшаяся благодетельницей. Манила красотой, запугивала и сулила защиту от того зла, которое сама же принесла. Заманивала в теплые объятия, а на деле добычу ждала жадно разинутая пасть…

Устинья знала, что дальше от озера начинается болото, что можно угодить туда и сгинуть – никто даже не будет знать, где ее искать. На каждом шагу ожидала, что под поршнями захлюпает вода – но не решалась остановиться. И теперь, среди лесного мрака, ей отчетливо вспомнилось все то, что она несколько месяцев напрасно, со страхом, старалась вспомнить. Безграничную тьму, населенную болезненными тенями. Холод озерного дна, кружащий над головой хоровод «незнамых сестер» – их двенадцать, их сорок, их семьдесят семь. Все они наперебой выкрикивают ей в лицо свои имена и перечисляют творимые пакости, а она знает одно: с ней все кончено.

Запыхавшись, Устинья наконец остановилась, привалилась к березе. Дальше идти нельзя: мох под ногами стал упруго проседать, давая знать о близости болота. Закрыв глаза, Устинья переводила дух, и перед взором металась пляшущая женщина – вдвое, втрое выше человеческого роста.

Плясея – так она назвала себя. Когда Устинья впервые надела колечко и посреди поля увидела трех сестер-лихорадок, они упоминали сестру свою старшую, Плясеюшку… И от пляски ее у многих теперь будет кости ломить… как бы не до смерти.

Устинья открыла глаза и огляделась. Поляна у озера осталась далеко позади, крики сюда не достигали, она слышала только шум ветра. Дело шло к полуночи, уже почти стемнело, но стволы берез еще ясно белели, и можно было разглядеть темные ели.