Письма к Безымянной - Екатерина Звонцова

живой взгляд и круглое личико располагали. В платье шоколадного цвета, излишне пышном для домашнего, она напоминала торт. Отгоняя глупые ассоциации, я поклонился ей со всей возможной солидностью – даже не дал проклятым патлам влезть в глаза. Ответный взгляд фрау Моцарт задержался на длинноватых рукавах моего зеленого камзола. Пухлые розовые губы сжались, но я и это постарался выбросить из головы. Камзол – пусть простоватый, без особой отделки и с плеча старины Франца – был у меня лучшим и приносил удачу.

– Значит, вы тот самый… – неопределенно произнесла она, кивнула, но руку для поцелуя подала только Сальери: похоже, я виделся ей ребенком или просто кем-то слишком потрепанным для церемониалов. – Герр, я рада вам. Может, развеете его.

– Постараемся, – тепло пообещал он, но во взгляде мелькнула тревога. Возможно, как и я, он опасался слов «Вы не вовремя». – Как ваша голень, любезная Констанц?

– Сейчас увидите, – ответила она с вымученным смешком и первая захромала по лестнице наверх. – Очень утомляет… я даже рада, что мы съезжаем.

Молодая, в платье-торте, а ворчала, словно старушка. С одной стороны, это тоже было забавным, с другой – становилось жаль ее. По словам Сальери, Констанц подводили ноги, она уже даже почти не сопровождала мужа на балах. А ведь она такая малышка… я бы просто переносил ее с места на место, подхватив под мышку, словно карликовую собачку, – если бы слыл балагуром, как мой кумир. В преддверии встречи я нервничал все сильнее, а потому старательно воображал такую картину, лишь бы страх остался незамеченным. Вот бы ты, моя неунывающая, правда была рядом… но, может, это ты вплетала в мои тревожные мысли что-то, на чем я мог отдохнуть? Ты ведь не признаешься.

Мы поднялись на второй этаж и оказались в апартаментах, заставленных дорогой, но какой-то аляповатой мебелью. Зелени не было, лишь одно тощее деревце чахло в углу гостиной. Все серебрил ненастный свет из больших окон, только он придавал квартире красоты и магии. В целом же по этому жилищу – слоям пыли на тумбах, разводам грязи на стеклах, отсутствию мелких личных вещей, равно как и запахов готовящейся пищи, – было понятно, что его скоро покинут.

Вольфганг Амадеус Моцарт, ждущий нас в музыкальном кабинете, оказался непохож ни на Аполлона, ни на Икара, ни на Орфея. Более всего он – бледный, низкорослый, растрепанный, в мятой рубашке с ослабленными манжетами – напоминал тощую больную птицу, рыжего голубя из тех, какие изредка встречаются в толпах сизых. В серо-голубых глазах клубилась тусклая муть, бескровные губы сжимались; эта неприветливая блеклость смущала и пугала. Я замер. Сальери же как ни в чем не бывало шагнул вперед, слегка поклонился и негромко спросил:

– Ждали? Надеюсь, наша договоренность в силе.

Я наконец поймал ее – искру жизни во взгляде, во всей фигуре. Будто просыпаясь, Моцарт улыбнулся.

– Мой друг, – проговорил он, возвращая поклон. В голосе не было чарующей глубины, которая мне воображалась, но звучал он мелодично, приятно. – Да, очень ждал.

С самого начала я гадал, почему герр Нефе предпочел познакомить меня с кумиром именно через такого посредника – знаменитого, занятого, слишком заоблачного, чтобы снисходить до подобных дел. Но это стало ясным, едва двое подошли друг к другу и пожали руки. Бледная кисть ровно, привычно легла в смуглую – и отекшее лицо, испещренное на висках следами давних оспин, преобразилось. Моцарт явно был рад поводу увидеть Сальери, настолько, что согласился принять и меня. Видимо, их действительно связывало что-то давнее, что – удивительно – еще не захлебнулось в соперничестве на подмостках. Я все смотрел, смотрел и ругал себя за дурные чувства. Успокойся, у тебя пока нет повода разочаровываться!

– Так вот о каких «особых гостях» вы упомянули в записке… – Мой кумир наконец обратил внимание и на меня. – Кого же вы привели, зачем? – Он почти прошептал это, потом прокашлялся.

Пора было брать себя в руки. Я не дал Сальери ответить и торопливо подступил сам.

– Герр Моцарт, я… я… – самое глупое, что только могло, сорвалось с губ вместо приветствия, – столько слышал о вас! – И я почти в пояс поклонился.

– Как, смею надеяться, многие… – Вялый тон колол отчужденным, усталым нетерпением. – Что же дальше?

На следующем неуклюжем шаге я запнулся о ковер – и опять замер, еле убил абсурдный порыв повторить поклон. Моцарт вздохнул, потер висок, но милостиво промолчал. Водянистый взгляд все бегал по мне, от пыльной обуви к пыльным же волосам. По крайней мере, сам я так видел себя его глазами – как пропыленное насквозь нечто, пришедшее отнимать его бесценное время и усугублять дурное самочувствие. Под этим взглядом, лишенным всякого интереса и тем более участия, к голове с пугающим упорством приливала кровь. Вот-вот доберется до ушей, и они запылают, как два нелепых флага!

– Возможно, я привел к вам будущего ученика, возможно, лучшего, – торопливо вмешался Сальери и послал мне ободряющую улыбку. Он сделал это украдкой, но Моцарт, перехватив ее, вдруг желчно осклабился.

– Неужели? Очаровательно. Хм. Что же вы тогда не возьмете его сами, о мой коварный соперник?.. – В вопросе странно сплелись и ирония, и скрытая печаль.

– Я мечтаю лишь о вас! – Я опять опередил Сальери, повторно проклял себя – уже за косноязычие – и поправился: – О том, чтобы меня учили вы! Либо вы, либо…

– Aut Caesar, aut nihil [15]и все такое, да-да. – Моцарт махнул рукой в пустоту.

Я спешно смолк, расценив это как приказ. Хлесткий жест напоминал движение лебединого крыла. Чарующие пальцы отекли, подрагивали. Колец не было, кроме одного – печатки-льва на безымянном. Кожа рядом вспухла; наверняка обод причинял ей боль.

– Ладно. – Моцарт тряхнул рукой еще раз, точно пытаясь эту боль сбросить, и сдался. – Я приблизительно понимаю. Послушаем. Да, мой друг?.. – Последнее он обратил к Сальери, уже совсем другим тоном. – Вы же об этом просили?

– Если мы все же не вовремя… – осторожно начал тот.

– О, что вы, что вы. – Моцарт неторопливо двинулся через кабинет, повел кистью за собой, и по этому царственному приглашению Сальери пошел следом. – Не нужно много времени, чтобы обнаружить талант… как и бездарность. – Садясь в кресло, мой кумир опять бегло глянул на меня. – Молодой человек, инструмент у окна. Мы скоро продаем его, потому будьте, пожалуйста, милосердны.

И я начал. Он мучил меня долго, но до обидного предсказуемо, пресно: в экзекуции успели принять участие и Бах, и Гендель, и пара его собственных фортепианных вещиц. Слушал он с неослабевающим вниманием, не сводя глаз с моих рук,