Натали де Рамон - Расправить крылья

— Что ты делаешь со мной, это невозможно! — Я не узнала свой голос, потому что это был вовсе не мой голос, а какое-то звериное рычание. Мои пальцы дрожали, ногти впивались в его плечи, оставляя на коже багровые полосы. Мне стало страшно. — Не надо больше, я… я… задушу тебя!

Но, вместо того чтобы оттолкнуть его и вырваться, я только крепче прижала к себе его сухое жилистое тело. Молнии сталкивались и разлетались, наверное, от этого таинственного электричества у нас искрились волосы, я то открывала, то закрывала глаза…

Мне казалось, нет, я была точно уверена, что сейчас со мной не мужчина из плоти и крови, а гибкая, упругая, материализовавшаяся первобытная энергия, то самое бестелесное языческое мужское начало, на заре человечества оплодотворившее первую деву… Я была этой самой первой, одной-единственной во всей Вселенной женщиной, и ничего не существовало — ни земли, ни деревьев, ни птиц, ни моря, просто этого всего еще не было вовсе, а вокруг и внутри меня метались и пульсировали радужные острые сияния, брызги, молнии, искры — я не знаю, что еще, но я закричала, потому что, переставая быть, я была снова и снова! Я была землей, деревьями, птицами, океаном, звездами, я была всем — и все было мной, и я чувствовала такую жажду жизни, что, не зная, как сказать об этом, я, задыхаясь, прорычала:

— Хо-о… О! Хо-о-чу… — И вдруг поняла, что это самое длинное «о» и есть вода, и не только вода, но и все остальное — леса, океан, горы, звезды… — О-о-о!

— Ты хочешь пить?

Я открыла глаза.

Он смотрел на меня совсем по-будничному, и так же по-будничному тянул свою длинную руку к фужеру на столике. Я видела и его, и свою комнату, и разбросанную по ковру одежду, и рассыпанные персики, но в то же самое время по-прежнему чувствовала себя Вселенной и молнии во мне продолжали множиться и пульсировать.

— Выпей вина.

— Так не бывает. Невозможно пить вино и одновременно продолжать это… Но оно продолжается… Что ты делаешь со мной? Как ты это делаешь? — Наверное, я выглядела безумной, если говорила с ним, пила вино и продолжала существовать в ином измерении среди энергий и молний. — Еще, — я вернула ему пустой фужер, — еще!

Он улыбнулся, поставил фужер на столик и пальцами подтолкнул ко мне персик. Он покатился по ковру как бильярдный шар. Я подняла его, ощутив рукой бархатистость шкурки, и рукой же почувствовала, какой он внутри сочный и спелый. Но самое удивительное, что молнии и вселенная внутри меня никуда не делись даже тогда, когда я откусила от персика. Во рту был его вкус, внутри — молнии, на моей спине руки Арнульфа рисовали какой-то узор, а его губы осторожно прикасались к моей груди и шее. Значит, так и должно быть? Или он ничего не чувствует?

— Пожалуйста, скажи мне, что это?

— Персик, — ответил он. — Ты, кажется, хотела как-то особенно угостить меня персиком.

Я пристально вглядывалась в его глаза, но — то ли потому, что во мне все продолжалось, то ли потому, что для него это было обычным, — кроме летней синевы, не увидела там ничего.

— Ты чувствуешь? Тебе хорошо? — Я должна была это знать, несмотря на бушующий внутри меня первобытный процесс. — Скажи же!

Он улыбнулся, провел губами по моей руке, испачканной соком персика, я почувствовала на своей ладони его дыхание и меховое прикосновение бороды.

— Скажи! — потребовала я, понимая, что, если он не скажет сейчас, через миг я уже не смогу спрашивать ни о чем. — Ну! Я должна знать!

Он взял обе мои ладони и провел ими по своему лицу, словно умываясь, а потом, пристально глядя мне в глаза, легко прикоснулся языком к кончику каждого моего пальца.

— Говорить не нужно. Все правильно. Единственная, дикая, прекрасная…

Глава 12, в которой мадам Рейно зажгла ночник

Этажом выше, после достаточно эффектного исполнения супружеских обязанностей, мадам Рейно включила ночник и закурила, а мсье Рейно взглянул на будильник и проворчал:

— Давай спать, Марта. Мне завтра чуть свет тащиться через пол-Франции в Шенонсо снимать этого сноба Коссе-Бриссака и его дурацкую коллекцию, а тут твой идиот-соотечественник…

Мадам Рейно выпустила дым и, обиженно поджав губы, стряхнула пепел.

— За столько времени выпала свободная суббота, еды накупили, чтобы никуда не выходить, и надо же убить целый день на твоего идиота-одноклассника! — не унимался Жюль Рейно.

— Почему это он идиот? — не выдержала мадам Рейно.

— А кто же еще? Маршан обвел его вокруг пальца как мальчишку, а он и в ус не дует!

— Что же ты не объяснил ему в чем дело?

— Да? Я должен был ему объяснять? А кто перевел разговор на другую тему? Кто начал хвалиться новой квартирой?

— Это ты добычу учуял, дорогой. Сенсацией запахло?

Жиль Рейно вздохнул и пожал плечами.

— Ты же сам делал репортаж из галереи Маршана на бульваре Клиши для своей передачи «Парижские меценаты» про открытие выставки какого-то там Кошонери, американца голландского происхождения! — Начиная злиться, мадам Рейно всегда говорила как по писаному. — Забыл? А я хорошо помню разглагольствования твоего драгоценного Маршана про зазнайку америкоса, который якобы принципиально не покидает свое хрустальное бунгало на побережье, дескать, в других местах, а особенно в Европе, у него случаются приступы суицида! Я тебе сразу сказала, что никакой это не Кошонери, а мой одноклассник Арни Кохенеринг! Он с детства таких кругленьких чудиков рисовал… А ты мне не верил!

— Марта, что ты от меня хочешь?

Но Марту несло, она не слышала мужа, а как будто диктовала статью.

— Маршан уверял, якобы он чуть не разорился, накупив его полотен в Нью-Йорке. Зато здесь успех потрясающий: коллекционеры раскупают как на аукционе…

— Ну и что? И пусть себе раскупают.

— Раскупают-то на бульваре Клиши, а про таинственный зал на улице Темпль не ведает ни одна собака. Арни же сам признался, что посетителей нет, все деньги он спустил на угощение парижских приятелей, с которыми познакомился через хитромудрого галерейщика. — Она выпустила дым через нос. — Понятно, что это подручные Маршана. Они расхваливают Арни на все лады, но пока на улице Темпль не продано ни одной картины! А Маршан уже предложил ему шесть тысяч за все двадцать семь полотен. Я уверена, что, если мы предложим ему чуть больше, то…

— Марта, ты прекрасно знаешь, я терпеть не могу авангардный примитивизм.

— Да никто не заставляет тебя развешивать шедевры Арни по стенам! Мы спокойно перепродадим все тому же Маршану!

— Ты с ума сошла?! Ты уверена, что он у нас купит?

— Конечно. — Марта старательно выдула колечко и неторопливо выдала очередную длинную фразу: — Маршан сразу сообразит, что иначе вся его легенда, которую он ловко придумал, воспользовавшись разницей во французской и голландской орфографии, легенда про напыщенного гениального американца, который вот-вот наложит на себя руки, будет разоблачена с экрана!