Темная душа: надо память до конца убить - Ирина Павловна Токарева

– Доказательства? Все настолько плохо?

– Более чем. Я помогал заминать историю. Паскудное дело. Я бы не заикнулся тебе, если бы не Марк… Мне бы только вытащить его. Потом, если понадобится, я начну вытягивать Джерри и брошу на это все свои ресурсы и возможности. А пока записывай.

Артур встал и пошел к столу, записал имя, фамилию, которые продиктовал ему Дэвид. Записал адрес и номер телефона. Старик, сидя в кресле, пугал его землистым оттенком щек.

«Чувствительный, – подумал Артур, ведя по бумаге позолоченным пером ручки, – видно, тяжело ему, того и гляди, умрет тут у меня. Ничего не поделаешь, жизнь жестока, он это прекрасно знает. Мальчика его, Марка, жалко».

Прежде чем Дэвид ушел, Мэлоун продержал его у себя еще с час ради эмоциональной реанимации. Выспрашивал подробности про Марка, которые могли бы помочь мальчику. Старику стало легче, ему нужно было выговориться.

– Послушай, – сказал Дэвиду Артур, – ты никуда не торопишься? Я бы хотел узнать, отчего ты так распереживался, когда тебе пришлось выдавать Джерарда. Он ведь не твой родственник?

– Не родственник. По крайней мере, не кровный. Но семье его я обязан многим, – ответил Дэвид, – хочешь, расскажу тебе эту историю. Я устал до смерти, Артур, за последние месяцы. Буду рад посидеть у тебя, отвлечься.

– Оставайся столько, сколько хочешь, я не тороплюсь. И весь во внимании. Ты ведь не собираешься выдавать мне страшный секрет.

– Да какой там секрет. Все секреты ты из меня вытянул.

– Его прадед заменил мне отца, – начал рассказ старик, – Вторая мировая застала нас всех во Франции. Моя семья проживала в Париже с двадцатых годов, эмигрировав туда из России. А Фредерик, шотландец по происхождению, караулил там свою гражданскую жену Марлен. Баба она была непутевая, последняя вертихвостка, танцевала в кордебалете в Мулен Руж. Не знаю, что он нашел в ней кроме симпатичной мордашки, но любил француженку безумно, был в ее руках мягче воска. В Шотландии жила их маленькая общая дочка Софи, Фредерик звал к ней жену, но та ни в какую не соглашалась бросать Париж. Фашисты оккупировали город, Фредерик взялся поставлять им превосходный шотландский виски собственного, кстати, производства. В пустых ящиках, проложенных сеном, он вывозил в Британию евреев. Отчаянный был смельчак, наглец, ни Бога, ни черта не боялся. Несколько раз на него доносили в Гестапо, но он с хохотом все опровергал, всегда выходил сухим из воды. Проверки и обыски, учиняемые у него дома, ничего не давали. Самого Фредерика не трогали – его виски действительно был хорош. Он долго прятал мою маму и нас, четверых детей у себя на мансарде. Потом выпала возможность переправить нас в Британию. Мама подарила ему в благодарность коллекцию картин, которую в семье моей собирали пять предыдущих поколений. Фредди принял подарок с радостью, он хорошо разбирался в живописи, был ценителем, а до войны водил близкие знакомства с импрессионистами. За день до выезда меня, самого младшего свалил тиф. Мама сказала тогда: «Фредди, оставьте младшенького, похороните, я не хочу кидать его за борт, когда он умрет в море». Фредерик умудрился меня выходить. Рассказал, что когда мама и дети отплывали от берега, по Ла-Маншу открыли огонь с берега.

– Судно ушло, – продолжил Дэвид, выходя из задумчивости, в которую погрузился надолго, – но многих на борту расстреляли. Фредерик писал домой, ему ответили, что никто из наших не добрался. «Ты теперь мой сынок, Дэвид», – сообщил мне Фредди, получив письмо из Шотландии. Я перешел жить в его квартиру на правах сына, а мансарду заселили очередные евреи. Деятельность в Париже он развернул кипучую – где-то пропадал, кого-то спасал, вывозил, торговал виски, успевая между делом скупать полотна, которые тогда почти ничего не стоили. Когда его не было дома, Марлен таскала домой офицеров и шлюх вроде нее самой, устраивала гулянки. Надо отдать ей должное, ко мне она относилась с материнским теплом, не выдала бы меня, но Фредди этим шантажировала частенько. Он бесился, ревновал ее, ненавидел, угрожал убить, прогонял. Если она в разгар скандала бралась скидывать платья в чемодан, он хватал ее и не отпускал. Каждая ссора оканчивалась одинаково: достойный, сильный мужчина падал к ногам похотливой девки, слезно просил прощения. Она его с презрением прощала, зная, что никто, кроме него о ней не позаботится, и назавтра спокойно шла налево. Дурочка играла с огнем. Ее труп со сломанной шеей нашли под старом каменным мостом у Сены. За день до этого Фредди и Марлен крупно поссорились. Она убежала, хлопнув дверью, он бросился следом. Вернулся ближе к полуночи, собрал меня, прихватил полотна, мы отбыл из Парижа якобы за очередной партией виски, чтобы уже не вернуться назад. Фредди не говорил о жене, но я уверен, именно он убил Марлен.

Артур слушал с огромным интересом. Он сходил к дубовому секретеру за сигарами. Мужчины закурили.

– Далее последовал этап моей жизни в Шотландии, в поместье Фредерика, – продолжил говорить Дэвид, выпуская облако ароматного дыма, – война закончилась, кругом была разруха, производство терпело упадок, а заводы Фредди процветали, словно виски вдруг превратился в единственную насущную потребность населения Британии. В поместье я первым делом влюбился в его дочурку Софи. Позже моя любовь переросла в нежную дружбу с ней. Мы и сейчас близко дружим. Время от времени я ее навещаю… Жизнь у Софи сложилась трудно. В 1957 году, будучи студенткой-первокурсницей, она поехала в СССР на слет молодежи и студентов, вернулась оттуда другой. Через пару месяцев стала заметна беременность. Софи умирала от любви к какому-то русскому, которого встретила в Москве. Рвалась назад, писала, но границы были закрыты. Она не придумала ничего лучшего, как перерезать себе вены перед Советским посольством в Лондоне. Ее удалось спасти, но Софи попала в психбольницу, там родила двойню – сына и дочь. Лечение ей помогло, она вышла успокоенной, о романе своей юности больше не вспоминала, но и замуж повторно не вышла, хотя я лет пять упорно склонял ее к замужеству. Фредерик отучил меня в Оксфорде за свой счет. Позже в США я нашел братьев, уцелевших во время переправки через Ла-Манш, собрался переезжать к ним. Приемный отец позвал меня в отдаленную комнату в поместье. Там он передал свернутые рулоном полотна, которые в войну за спасение ему отдала моя мама. «Я взял картины, – сказал он, – чтобы сохранить их для