Елена Арсеньева - Прекрасные авантюристки (новеллы)

Однако это пока что были одни лишь мечтания.

Неведомо, как пошли бы дальше дела в России, когда бы однажды утром камердинер императора Петра II Лопухин, придя будить своего господина, ночевавшего в Горенках, в доме князя Алексея Григорьевича Долгорукого, не обнаружил в его постели молодую особу. Это была дочь хозяина, княжна Екатерина Алексеевна.

Император имел вид откровенно обалделый и таращил непонимающие глаза на свою ночевальщицу; княжна Екатерина изо всех сил старалась покраснеть; очень кстати объявившийся тут же князь-отец хватался за сердце и топал ногами — то ли в негодовании, то ли не в силах сдержать восторга… На другой день все посланники иноземных государств отправили в свои кабинеты срочные сообщения о том, что государь Петр Алексеевич принял решение жениться на княжне Долгорукой.

Итак, князь Алексей Григорьевич добился-таки своего! Не мытьем, так катаньем!

Похоже, никто этим счастлив не был, кроме него самого. Жених и невеста друг от друга отворачивались. Остерман с трудом скрывал ужас. Наталья и Степан Лопухины снова начали шушукаться и дружиться, а старая нянька, готовившая моченые яблоки (кстати сказать, государь был до них такой же большой охотник, как и сестрица-покойница), была удостоена долгой беседы своей воспитанницы…

Однако мастерство старухи не понадобилось. Злая судьба Петра сама распорядилась его жизнью — люди только лишь самую малость помогли ей…

Дело было так.

6 января, на празднике Водосвятия, царь жестоко простудился. Лопухин не отходил от него. Пользовавший императора лекарь Николас Бидлоо, приглашенный вместо отставленного Блументроста, настрого наказал ни в коем случае не отворять окна и не допускать ни малейшего сквозняка.

Немедленно после его ухода Степан Лопухин послал нарочного домой с малой записочкой жене. Ответ Натальи Федоровны привез барон Андрей Иванович Остерман, находившийся в это время у Лопухиной.

По знаку Остермана Степан Васильевич отпустил истопника и сам подсел к голландке, которая отапливала опочивальню больного императора. Вскоре в тесной кремлевской каморке было не продохнуть!

Петр, который то приходил в себя, то вновь погружался в забытье, открыл глаза.

— Андрей Иваныч… — пробормотал он, глядя на барона Остермана, стоявшего у запертого окошка в тщетной попытке поймать хоть глоток воздуха. — Андрей Иваныч, я жив еще?

Остерман растерянно оглянулся на замершего Лопухина, потом приблизился к постели:

— Вы живы, ваше величество, и, даст бог, поправитесь.

Лопухин закашлялся.

— Чего перхаешь, Степан Васильевич? — чуть слышно спросил Петр. — Тут не продохнуть, а ты кашляешь. Окошко отворите, а? Дышать ведь нечем, до чего натопили. Дурно мне…

Остерман оглянулся. Лопухин сидел на корточках у печи и смотрел на него, чуть приоткрыв рот.

Остерман пожал плечами:

— Ну что я могу поделать с волею вашего величества?

Этого было достаточно, чтобы Лопухин поднялся с корточек, приблизился к окну и дернул створку во всю ширь.

Наружу вырвался клуб пара, а в комнате вмиг сделалось прохладнее.

— Ого! — тихо засмеялся Петр. — Хорошо как! Нет… — Голос его вдруг упал. — Нет, студено. Закрывайте.

Лопухин с силой захлопнул окно.

— Степан Васильевич весьма послушен воле вашего величества, — усмехнулся Остерман.

Окно было открыто не более пяти минут. Но и этого вполне хватило, чтобы Россия лишилась своего государя…

…Теперь, когда страна осталась без власти, надлежало действовать спешно. И спешно решать, кого посадить на трон. Сын Анны Петровны, Петр Гольштинский, и его тетушка Елисавет были отвергнуты: первый из-за того, что герцог, отец его, непременно потребовал бы для себя регентства, а вторая — из-за своего легкомыслия («Хотя б и надлежало ее высочество к наследству допустить, да как ее брюхатую избрать?»). Члены Верховного совета обратились к герцогине Курляндской (на которую и делал ставку Остерман, а значит, и Лопухин!) с предложением сделаться правительницей, но подписать «кондиции», ограничивающие ее власть.

Составить «кондиции» задумал самый влиятельный член Верховного Тайного совета князь Дмитрий Михайлович Голицын. Их решено было отправить Анне в Митаву с тремя депутатами от Верховного совета, сената и генералитета.

Выехать депутатам предстояло наутро.

Павел Ягужинский, один из сенаторов, явился после заседания домой очень взволнованный и тотчас рассказал обо всем, что происходило на совете, жене. Она была умнейшая женщина, дочь бывшего канцлера Головкина, и он ей во всем доверял.

Стоило ему уснуть, как Анна Гавриловна Ягужинская велела очинить ей перо и подать чернил с бумагою, несколько минут торопливо писала, а потом послала доверенного слугу к своей лучшей подруге — Наталье Федоровне Лопухиной. В записке было рассказано и о заседании совета, о «кондициях», о скором выезде гонцов в Митаву…

Вскоре после этого дама в черном плаще с капюшоном постучала в дом, где жил Карл-Густав Левенвольде.

Слуга впустил ее беспрекословно, ибо видел и прежде. Он не знал, конечно, ее имени, однако мог догадываться, что дама сия занимает высокое положение и, конечно, женщина замужняя, ибо она всегда появлялась здесь тайком и ненадолго. Но еще ни разу ее визит не был столь краток! Не минуло и десяти минут, как она выбежала вон. А вслед за тем господин Левенвольде торопливо написал какое-то письмо, потом вызвал к себе своего камердинера Фердинанда, которому доверял больше, чем прочим, пошептался с ним, и Фердинанд, вскочив верхом на коня, канул в ночь. Он вез за пазухой письмо Карла-Густава и держал путь в лифляндское имение Левенвольде, где скучал красавец Рейнгольд.

Прочитав, что написал брат, младший Левенвольде приказал седлать себе коня и тотчас унесся в Митаву, словно был не знатным вельможей, а самым обычным курьером.

Впрочем, нынче было не до церемоний! Предстояло немедля сообщить герцогине Курляндской о том решении, которое было принято относительно ее особы в Санкт-Петербурге, предупредить, чтобы она не боялась «кондиций» и не относилась слишком серьезно к тому слову, которое ей придется дать «верховникам». Более того! Рейнгольд уговаривал Анну Иоанновну подписать «кондиции», чтобы потом уничтожить их и провозгласить себя императрицей.

Таким образом, уже за сутки до того, как к Анне Иоанновне с тем же предложением прибыли гонцы от дружественно настроенного к ней Павла Ягужинского и Феофана Прокоповича, сторонника неограниченной монархии, и за двое суток, прежде чем в Митаве появились официальные представители «верховников», герцогиня Курляндская уже знала и о «кондициях», и о том, что подпишет их, а впоследствии уничтожит, чтобы сделаться всероссийской императрицей, и щедро вознаградит тех, кто был в эти тяжелые, неопределенные минуты на ее стороне: Карла и Рейнгольда Левенвольде, Степана Лопухина, ну и, конечно, таинственную даму в черном плаще…