Натали де Рамон - Расправить крылья

— Как это «прилетел»?

— Очень просто, Расправил крылья, взлетел. Лечу себе, любуюсь огнями Парижа, перелетаю реку, покружил над Нотр-Дамом и тут вижу ваш балкон. Дай, думаю, загляну к прекрасной Ирен.

Он был настроен удивительно игриво, но меня это нисколько не раздражало, а наоборот! Мне тоже стало весело.

— Так вы дадите мне штопор? — спросил он.

— Да. Сейчас. — Я направилась в кухню. — Подождите здесь.

— Какая у вас забавная квартира! — Он все равно пошел за мной следом. — Вход в спальню через кухню. И такая маленькая!

— Часть квартиры прабабушка когда-то продала соседям.

— Прабабушка продала часть квартиры?

— Да, вот тут за плитой заложена дверь, собственно, это все была спальня, а не кухня. Держите штопор.

— Значит, вы коренная парижанка?

Он протянул руку за штопором, невольно прикоснулся к моей кисти, и мы вдруг оба резко отдернули руки.

Это было как удар током, я чуть не вскрикнула, от неожиданности выронив штопор.

— Простите, — почему-то в один голос сказали мы.

Мы одновременно наклонились за этим крайне необходимым прибором, но, еще не дотянувшись до штопора, опять вздрогнули, задев руки друг друга. Мне даже показалось, что я видела искорку, как иногда бывает, когда в темноте снимаешь синтетическое белье. Я резко выпрямилась.

— Ирен… — Он виновато смотрел на меня снизу вверх. — Можно, я его один подниму, а вы пока поищите что-нибудь небьющееся для вина. — Он показал глазами на полку с посудой. — Я боюсь поручиться за сохранность ваших красивых фужеров.

— Еще чего! Я не собираюсь пить вино из пластиковых стаканов. Это моветон.

Я потянулась к фужерам на стеклянной полке, но Арни вдруг коснулся моего плеча. Нет, очередной искры я не почувствовала, но неловко дернула рукой и задела фужеры. Они потревоженно зазвенели, и один из них обязательно свалился бы с полки, если бы мой гость не поймал его почти на лету.

— Ну, что я говорил? В будуаре вашей бабушки все пропитано электричеством. Кем, кстати, она была, ваша прародительница? Вы похожи на нее?

Его глаза улыбались, а губы в такт словам двигались внутри бороды, причем они были намного выше моих глаз. Надо же, я всего лишь по плечо этому странному худому человеку! За окнами темно, на мне только крошечная рубашка и полузастегнутый халат, а почти незнакомый и неизвестно откуда появившийся мужчина задает мне какие-то глупые вопросы на моей кухне с пожелтевшим от времени некогда белым кафелем и голубоватыми обоями с лодками и домиками.

— Что-то не так? Почему вы молчите? — Его едва уловимый акцент стал заметнее, глаза потемнели, а в волосах виновато блеснули ниточки седины.

Странно, у других людей я никогда не замечала, чтобы вот так явно внешность сразу же выражала любое внутреннее волнение. Стоп, а почему я волнуюсь тоже? Я же дома, мы стоим в кухне, в моей обычной, привычной кухне, а мне кажется, что мы висим в пустоте и вокруг только вырванный светом у этой пустоты кусочек пространства… Почему я до сих пор не прогнала его?

— Мне уйти?

Неужели последние слова я произнесла вслух или он умеет читать мысли?

— Простите, я задумалась. О чем вы спросили? — прибегла я к стандартной психологической уловке, которую использую всякий раз, когда на деловых переговорах контрагент не очень уверенно предлагает что-либо нежелательное.

Естественно, он замялся, он ведь не хотел уходить.

— Берите с полки любые, — как ни в чем не бывало сказала я, будто речь все еще шла о фужерах, — и несите в гостиную.

Его глаза сразу стали похожи на летнее небо.

— Значит, я могу остаться?

Вот чудак, разве неясно, зачем еще уточнять?

— Правда могу? Да?

— Да-да, — машинально произнесла я.

— Спасибо. — Он вертел в руках штопор и смотрел на меня так, словно видел впервые. — Вам очень идет бирюзовый цвет…

— Бирюзовый? — Я невольно опустила глаза на свой халат и обнаружила, что он застегнут только на две пуговицы. — Но на мне же сиреневое. — Я попыталась застегнуть остальные пуговицы, но руки почему-то не слушались.

— У вас бирюзовые обои и карие глаза, они такой формы, что получается что-то восточное, особенно рядом с тонкой патиной кафеля и с этими медными потемневшими тазами на стене. Свет преломляется через подвески люстры, отражается в стеклах полок, в гранях фужеров, и по вашему лицу все время проскальзывают крошечные зайчики от этих подвесок, как эдакие жемчужные нити… Жаль, что вы сами не сможете увидеть это в зеркале… Вам нужно носить крупные серебряные с бирюзой серьги, но не цельные, а из подвижных фрагментов и цепочек, они выразят вашу внутреннюю импульсивность, тем самым она не будет противоречить вашей мягкой пластике и гармоничному спокойствию внешнего облика.

— А сиреневый? Считается, что к карим глазам идет именно сиреневый.

Я спросила, лишь бы только остановить его речи, которые пугали меня одновременным сходством с объяснением в любви и с диагнозом психоаналитика. Я опять чувствовала полнейшую пустоту вокруг нас, а движения его губ внутри бороды и длинные ловкие пальцы, в которых он все вертел несчастный штопор, сводили меня с ума.

— Сиреневый — слишком коварный цвет. Женщина в сиреневом так же обнажена, как и вовсе без одежды.

— То есть? — Я вспомнила, что так и не справилась с пуговицами халата, и вновь попыталась засунуть их в петли.

— Сиреневый двойственен. Он холодный и теплый одновременно. Синий, красный и белый. Безразличие, страсть и добродетель. Он предательски обнажает то, что вы хотите скрыть. Вспомните, не существует ни одного парадного портрета, где женщина была бы в сиреневом, хотя именно сиреневый очень близок к тону женского тела, настолько близок, что даже нет нужды снимать сиреневое с женщины…

Я решительно принялась за две пуговицы. В конце концов, что я теряю? Рядом мужчина, который мне нравится, которому нравлюсь я, а он занимается философствованием, вместо того чтобы…

— Вы уверены? А если я все же сниму?

— Валяйте, а я пока отнесу фужеры в безопасное место и открою вино. — Он направился в гостиную, я не двинулась с места, и он спросил уже оттуда: — Передумали? Может, вам помочь?

— Одну минуточку!

Я решила, что еще не поздно его выгнать, но совсем этого не хочу, потому что… В следующую секунду я уже была в спальне и доставала из гардероба запрятанную туда на лето шубу.

В норковой шубе до пят, представлявшей предмет моей особой гордости, причем надетой на голое тело, и в туфлях на двенадцатисантиметровом каблуке я вышла в гостиную.

— Браво! — Мой гость вскочил с дивана и с восторгом хлопнул в ладоши. — За ваше здоровье, Ирен! — Он протянул мне фужер, я с опаской взяла его обеими руками. — Вам не жарко?