Алана Инош - Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь

– Какое чудо! Это дивный образец любовного стихосложения, зачем же ты так несправедливо обошлась с ним?

– Это такая пошлость, сударыня! – вспыхнула Гледлид до корней волос. – Особа, к которой обращены эти строки, должна быть оскорблена.

– Не вижу здесь ничего пошлого и оскорбительного, дитя моё, – удивлённо подняла брови госпожа Седвейг. – Эта, как ты выразилась, особа должна быть польщена и тронута столь благородным и чистым пылом, выраженным в сих строках. Прости меня за моё любопытство, но меня живо волнует всё, что касается тебя… То, что описано в этом стихотворении – правда или вымысел? Просто мне показалось, что для отвлечённых рассуждений о любви это сочинение слишком… особенное, что ли. Сокровенное и личное, трепетное. Читая его, невольно чувствуешь смущение, будто заглянул в душу писавшего.

– Это чистой воды выдумка, сударыня, – быстро ответила Гледлид, чувствуя огненный жар на щеках.

Покровительница с задумчиво-ласковым прищуром заглянула ей в глаза, взяв за подбородок.

– Боюсь, выдумка – не самая сильная твоя сторона. Особенность чистых и высоких душ – в том, что они не умеют лгать… Счастливая эта особенность или нет – не знаю; кому-то ложь помогает в жизни. Ты – не из таких. Так скажи мне, на кого обращены твои чувства? Кто сей везунчик?

Нутро Гледлид то покрывалось инеем, то словно плавилось в кузнечном горне. Видя её терзания, госпожа Седвейг мягко положила руки ей на плечи.

– Хорошо, моя милая, не буду лезть в твои сердечные тайны. Боюсь, это было несколько навязчиво с моей стороны… Надеюсь, ты простишь меня.

От этого тёплого прикосновения тысячи горячих искорок заплясали по коже Гледлид, спускаясь вниз и собираясь в трепещущий, ненасытный комок. Это было телесное возбуждение, и Гледлид затрясло от надрывного противоречия: с одной стороны, ей хотелось впиться в эти губы, а с другой – прекрасный и чистый хрустальный дворец, в котором жила их взаимная привязанность, мог рухнуть навсегда.

И всё-таки она сделала этот шаг в холодящую бездну правды.

– Госпожа Седвейг… Я… Особа, к которой обращены эти строки – ты. Я осмелилась полюбить тебя не как матушку, не как покровительницу, а… – Слова казались грязными и уродливыми, и Гледлид морщилась, не в силах подобрать что-то пристойное.

Госпожа Седвейг с грустным вздохом закрыла глаза. Доверительно-нежным движением уткнувшись своим лбом в лоб девушки, она проговорила:

– Ты ещё совсем дитя, Гледлид. Всё, что я к тебе когда-либо испытывала и буду испытывать несмотря ни на что – это огромная родительская нежность. Ты – моя радость, моё счастье. А это… Это просто юношеская чувственность в тебе ищет выход. Всё пройдёт со временем. Давай так: ты ничего не говорила, я ничего не слышала. Всё хорошо.

С целомудренным поцелуем в лоб хозяйка дома отпустила Гледлид и уехала по делам.

В их отношениях как будто ничего не изменилось: госпожа Седвейг была по-прежнему ласкова, внимательна и щедра, но в горле Гледлид навсегда поселился горький и колючий ком. За годы учёбы она испробовала телесную близость с несколькими девушками, но глубоких чувств к ним не испытывала. В груди спотыкалось хромое, немощное сердце, неспособное испытывать ничего ослепительного, потрясающего, безумного и сладостного.

Её родное княжество Шемберра стало частью объединённого государства, возглавляемого владычицей Дамрад. Несколько лет спустя, получив учёную степень мастера изящной словесности, выпустив ещё два сборника стихов уже под своим именем и заняв преподавательскую должность в своём учебном заведении, Гледлид решила раздвинуть тёмный полог, за которым она похоронила своё прошлое.

Она отправилась в Церех одна, объяснив своей покровительнице, что ей необходимо побыть наедине с родными местами. Шагая по знакомым улицам, Гледлид дышала запахом свежевыпавшего снега и улыбалась. Она выжила. Её стихи обрели печатный облик. В конце Ореховой улицы по-прежнему стоял особняк госпожи Нармад, а его владелица прогуливалась в саду, облачённая в чёрный наряд и такого же цвета перчатки. Увидев Гледлид, она едва не лишилась чувств от радости.

– Дитя моё, я верила, что ты жива, – шептала она, вытирая бегущие по щекам слёзы. – А когда мне принесли вот это, я удостоверилась в этом окончательно.

С этими словами госпожа Нармад положила на колени Гледлид потрёпанный, зачитанный до дыр сборник под названием «Невысказанное» – тот самый, в который вошли работы из папки «Стихи отца».

– Твоего батюшки нет в живых, но кто-то выпустил книгу под его именем… Это могла быть только ты, – с залитой слезами счастья улыбкой молвила госпожа Нармад. – Я пыталась тебя разыскивать, но твой след оборвался в глубине земель Дамрад.

Это была тихая, грустновато-светлая встреча. От госпожи Нармад Гледлид узнала, что мать жива и здорова, но была отстранена от должности, а её место заняла ставленница Дамрад. Теперь Лильвана стала мелкой чиновницей и уже не могла жить на широкую ногу; Хорг остался при ней, а наложника Архида она отправила работать пекарем в хлебной лавке. Погостив у второй супруги отца несколько дней, Гледлид всё-таки решилась направить свои стопы в сторону родительского дома.

Падал снег, повисая на волосах и усыпая плечи искристыми блёстками, поскрипывал под шагами и касался щёк холодными поцелуями. Ворота открылись, едва она протянула руку к звонку.

– Добро пожаловать, госпожа Гледлид, – приветствовал её дом.

Внутри почти ничего не изменилось, даже привычные запахи сразу защекотали память и заставили сердце ёкнуть. Мать стояла посреди гостиной – вся олицетворённое ожидание; её спина осталась несгибаемо прямой, но рыжее пламя её волос поутихло, словно прихваченное с висков инеем. От зоркого глаза Гледлид не укрылись неприметные заплатки на локтях её служебного кафтана, который она, по-видимому, носила теперь и в качестве повседневного.

Звон молчания рассеялся от тихого голоса матери:

– Здравствуй, детка… Моё сердце умерло, когда ты не вернулась тогда с прочими пленными. Но теперь оно воскресло.

Расстояние между ними сократилось, и Гледлид почувствовала непривычно тёплое кольцо объятий. Сколько она себя помнила, от матери всегда веяло прохладой – этакая морозная волна духов катила перед нею. Сейчас от госпожи Лильваны не пахло ничем, кроме простого мыла и чуть засаленной ткани кафтана – того же самого, в котором она ходила десять лет назад.