Елена Арсеньева - Преступления страсти. Жажда власти (новеллы)

Если в Марианну влюблялись более из-за ее веселого, безунывного нрава и непостижимого очарования, то с Ксенией как раз все было очень понятно. Она была признанная русская красавица: черные тяжелые косы, великолепные очи, союзные брови, тело, словно вылитое из сливок… Все видевшие ее единодушно утверждали, что не каждому человеку повезет лицезреть подобную совершенную красоту. Но правду говорят: не родись красивой, а родись счастливой! Один жених Ксении, швед Густав, оказался сущим вертопрахом и пьяницей; другой, датский королевич Иоганн, всем удался, да вот беда – помер, едва пожив в России две недельки… И теперь Ксения угодила на ложе губителя своего отца.

Однако очень странные вести доходили до Кракова, где в то время находились Мнишки. Ксения якобы стала не просто наложницей, а постоянной любовницей Дмитрия! И меж русскими уже ходят слухи, что Ксения Годунова, пусть и дочь ненавистного Бориса, – все же меньшее зло в качестве жены царя, чем полька-еретичка, которая приведет на Русь иноземные свычаи и обычаи, а главное – латинскую веру…

«Пся крев! – испуганно подумал Юрий Мнишек, когда до него дошли сии опасные слухи. – Как бы не промахнуться! Придется-таки дочке ехать в варварскую Московию!»

Однако он все же сделал хорошую мину при плохой игре и отправил неверному зятю разгневанное послание. Нет, Мнишек, как истинный иезуит, достойный ученик учителей своих, не угрожал, не стращал Дмитрия. Однако новому русскому царю сразу стало понятно: отец Марины не просто рассержен – он в ярости! И если Дмитрий не внемлет предупреждению, Мнишек посчитает, что он нарушает принятые меж ними соглашения, а значит, сам сочтет себя вправе нарушить главное свое слово: отпустить из Польши дочь. Мнишек сделал верный ход. Одна мысль о том, что он, быть может, больше никогда не увидит Марину, заставляла дыхание Дмитрия пресечься. Он и сам знал, что в его любви в Марине было нечто роковое, нечто пугающее его самого. Наваждение, вероятно, даже бесовское наваждение, но… Она была его путеводной звездой, смыслом и венцом всех страданий, которые претерпел он в стремлении к отеческому престолу. Подобную роковую любовь чувствовал, наверное, Антоний к Клеопатре, который будто предвидел, что эта любовь погубит его, но не мог избавиться от нее.

Дмитрий надеялся, что и Марина так же сильно любит его. Но она любила царский венец над его головой. Злат венец, отблеск коего озарял и ее судьбу. Она любила царский престол!

Но Дмитрий не знал этого, а потому Ксения была в тот же день отправлена в Кирилло-Белозерскую обитель и там пострижена в монахини под именем Ольги. Такой жертвой Дмитрий дал знать Мнишку, что по-прежнему ставит свое обручение с Мариной превыше всего на свете.

С другой стороны, теперь и вельможному пану-обманщику некуда было деться. И вот наконец-то, в апреле 1606 года, через год после того, как претендент отвоевал наследственный престол и сделался русским царем, из Кракова выехал многочисленный поезд государевой невесты. Свита самого пана воеводы, конная и пешая, состояла из 445 человек и 411 лошадей. В свите Марианны было 251 человек и столько же лошадей. Почти все шляхтичи также имели своих слуг и панков чином поплоше, иной раз их число доходило до полусотни.

При Марианне присутствовали ее статс-дамы, Ядвига и Люция Тарло, фрейлина Ванда Хмелевская, несколько знатных девиц, а также гофмейстерина и наперсница Барбара Казановская. Вскорости должны были прибыть жены более мелкой шляхты, которым тоже предстояло поступить в услужение к будущей русской царице.

В большом количестве наличествовали священники, и торговцы, и суконщики, и ювелиры, а также аптекарь (он же кондитер, пирожник и водочник). Ни много ни мало, а около двух тысяч путников, полных надежд на удачу и наслаждения, хотя и не без опасений за будущее, двигались к цели – к Москве.

А о чем же в это время думала, на что надеялась та, ради которой было предпринято и путешествие, и – в немалой степени! – само свержение Бориса и завоевание Дмитрием российского престола? Трепетала ли она от нетерпения, предвкушая встречу с человеком, который ради нее свершал подвиги, достойные сказочных героев? Мучилась ли от разлуки – вероятно, вечной разлуки – с родной землей? Боялась ли того нового и неизведанного, что ожидало ее теперь? Ведь путешествие было опасным: например, при переправе через Днепр один из паромов, слишком тяжело нагруженный, перевернулся и потонул, погибло пятнадцать человек…

Она находилась в истинном смятении чувств, и впервые непоколебимая уверенность ее в себе пошатнулась.

Главным свойством натуры Марианны Мнишек было глубокое, неискоренимое честолюбие. Она верила, что рождена для великой доли, именно потому свысока относилась к обычному предназначению женщины: стать хорошей женой и доброй матерью. Оказывается, предчувствия ее не обманули! Ей была уготована миссия не только сделаться русской царицей, но и привести к подножию святого Петра[7] огромную массу народа, глубоко укоренившегося в православии. И она не сомневалась, что своими чарами сумеет заставить молодого русского царя исполнить обещанное!

Царя? Верила ли она, что в самом деле выходит замуж за истинного сына Грозного?

Размышления на эту тему Марианна таила даже от себя самой, но они вернулись к ней с новой силой, когда, уже прибыв в Москву, она оказалась в Вознесенском монастыре в Кремле. Здесь жила инокиня Марфа, седьмая жена Ивана Грозного, мать Дмитрия.

Именно свидетельство этой женщины оказалось решающим для того, чтобы Россия признала в претенденте истинного царевича. Но подлинно ли мать узнала своего сына через пятнадцать лет? Или просто притворилась – из страха, из желания выбраться наконец из глухого, страшного лесного монастыря, где провела многие годы, из желания обрести почет и уважение, сквитаться со своими обидчиками? Никто того не знал, кроме самой инокини Марфы, и Марианна очень хотела повидаться с ней, посмотреть женщине в глаза, отыскать таившуюся в них истину…

Хоть монахини и пытались казаться приветливыми, встречая царскую невесту, это им удавалось плохо. Инокиня Марфа, бывшая царица Марья Нагая, с трудом скрывала ужас при виде Марины (теперь полячку все называли только так – на русский лад) в ее кринолине – новейшая парижская модель! – и с новомодной прической.

А Марина в монастыре тоже едва сдерживала страх и даже говорила чуть слышно, словно голос у нее сел под гнетом тяжелых бревенчатых стен, так и давивших со всех сторон. И потолки здесь оказались такие низкие, что человеку ростом повыше выпрямиться было бы невозможно. О, теперь-то Марина вполне понимала матушку Дмитрия. Окажись она на ее месте, она бы, наверное, кого угодно, даже какого-нибудь неведомого проходимца признала сыном, только чтобы вновь вернуться к благополучной, почитаемой жизни. Тем более если бы признание принесло счастье не только ей, но и целому народу. Ведь в России после смерти Годунова могла воцариться настоящая смута, а Дмитрий установил в государстве порядок…