Алана Инош - Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь

Тонкие, подснежниково-белые пальчики легли на багровый раскрытый зев раны и осторожно сомкнули его края. Золотые искорки-букашки забегали, засуетились, сшивая распоротую плоть, точно крошечные портные, и та на глазах срасталась.

– Ну, вот и всё, ты здоров, – сказала Светланка. – Ты, наверно, голоден? Пойдём с нами, я тебе пирогов дам.

Цветанка хотела сказать, что неосмотрительно приглашать в дом кого попало, но порыв сострадания девушки-кудесницы был столь же силён и всеобъемлющ, как дыхание весенней земли, как порыв предгрозового ветра. Изумлённый оборотень сперва сел, а потом, почуяв прибывшие силы, поднялся на все четыре лапы. Он поплёлся за Светланкой, точно приблудный пёс, а Цветанка не могла отделаться от смутно-тревожной тяжести на сердце.

Невзора, трудившаяся на крыльце над новой парой чуней, нахмурилась при виде гостя, а тот, перекинувшись в человека, сказал:

– Не признала меня, сестрица?

Брови женщины-оборотня вздрогнули, а потом ещё пуще насупились.

– Гюрей? Ты ли?

– Я, я, – хмыкнул тот. – Ранен я был, а вот эта чудодейка меня исцелила и на пироги позвала. Что, прогонишь прочь?

– Отчего же, – выпрямляясь и откладывая работу, молвила Невзора. – Заходи, коли зван, братец.

Вскоре гость сидел за столом в её рубашке и жадно уплетал пироги с сушёными грибами. Сколь высока, статна и ладна собою была Невзора, столь же приземист, кривоног и сутул был её брат; набивая полный рот и роняя крошки, он зыркал вокруг себя глубоко посаженными, недобрыми и нелюдимыми очами. Лицо его заросло чёрной волнистой бородой, волосы падали на плечи нечёсаными, немытыми космами, то и дело он ловил на себе блох и чесался.

Невзора, казалось, не слишком обрадовалась родичу. Спросила только:

– Тебя-то как угораздило Марушиным псом стать?

– А твой коготок, сестрица, своё дело сделал, – отвечал тот, протягивая руку за новым пирогом. – Помнишь, как ты пришла домой и мёртвую Ладушку на порог положила?

Брови Невзоры мрачно нависли над потемневшими глазами, в которых горько плеснулась память.

– Как же такое забудешь, – пробормотала она. – Всей семьёй меня гнали. А ты, братушка, вилами в меня тыкал… – Пробежав пальцами по шраму, она скривила губы в невесёлой усмешке. – Не захотел ты поверить, что сестрицу любимую я не убивала. Яростней всех гнал.

– Радуйся, отомстила ты мне, – буркнул Гюрей.

– И тебя выгнали? – Невзора смотрела на брата устало, без тени злорадства.

– Сам ушёл, – кратко ответил он. – Матушка горя не снесла – померла в тот же день. С тех пор скитался, жил бродягой-бирюком.

Отряхнув крошки и поклонившись, Гюрей засобирался уходить, но Светланка принялась добросердечно уговаривать его остаться.

– Это уж как сеструха решит, – сказал тот. – Я в своё время её не пожалел, от неё тоже милосердия не жду.

Брат и сестра сверлили друг друга мрачными взглядами; рядом они смотрелись, как стройная сосна и кривой дуб.

– Нет мести в сердце моём, – проговорила наконец Невзора. – Хоть и тесно у нас, а невестка моя Свемега скоро родит, а всё ж оставайся, коли желаешь. Только пропитание себе будешь добывать сам.

– Не обременю вас, не беспокойся, – блеснул Гюрей колкими искорками в глубине пристально-тёмных зрачков. – Сам прокормлюсь, а спать и в сарае могу, коль в доме тесно. Лишь бы крыша над головой была, чтоб в непогоду схорониться.

Гостеприимная Светланка хотела всё-таки дать брату своей кормилицы место на полатях, но тот отказался: привык жить бирюком. Попросил он только пару клочков соломы на подстилку и улёгся в дровяном сарае. Вскоре его, смертельно усталого, сморил сон.

С этого дня покой отлетел от Цветанки, как вёрткая птаха. Не нравился ей Гюрей, болотным призраком шагнувший внезапно в их семью, мерещилось ей что-то недоброе, угрожающее в нём. Был брат Невзоры замкнут и молчалив, за общий стол редко садился, мог целую седмицу где-то пропадать, а потом явиться домой, чтобы отоспаться в своём сарае, подложив в изголовье полено. Ни у кого ничего не просил – Светланка сама сшила ему новую рубаху и портки, а Невзора изладила чуни – простые, без вышивки. Жил он неслышно, неулыбчиво, и обитатели лесного домика порой могли на несколько дней забыть о нём.

Однажды он вернулся домой потрёпанный и окровавленный. Светланка сразу кинулась лечить его, а Невзора спросила:

– Кто тебя так? С медведем подрался, что ль?

Оказалось – забрёл Гюрей на земли Стаи и охотился там без спроса, вот и проучили его. Без хмари раны у Марушиных псов заживали в разы медленнее, но чудодейственные пальцы Светланки опять исцелили Гюрея мгновенно.

– Чаровница ты, – проронил он, и Цветанка впервые увидела в густых зарослях его бороды что-то похожее на улыбку.

Не понравилось ей, как он посмотрел на Светланку: померещилось ей во взгляде оборотня мужское вожделение. Когда девушка ушла по делам в лес, воровка склонилась к уху Гюрея и шепнула:

– Смотри мне… Тронешь её хоть пальцем – горло перегрызу.

Ничего не ответил тот, но вести себя стал тише прежнего, хотя казалось бы – куда уж смиреннее? Целыми днями от него никто не слышал ни слова, на охоте он к родичам не присоединялся, рыскал где-то один и сам же, в одну морду, съедал добычу. Лишь однажды он приволок домашнего барана – в благодарность сестре и её семейству за предоставленный кров. Однако не обрадовалась Невзора такому угощению, пронзила брата суровым взглядом.

– Ты что, у людей скотину резать повадился? – грозно спросила она.

Гюрей поджал хвост и принялся убеждать, что он, дескать, впервые барашком соблазнился, но враньём от него пахло за версту. Ясно было, что он уже не раз наведывался к людям.

– Не вздумай больше пакостить, – погрозила сестра. – Мы с народом в Зайково в мире живём, друг друга не трогаем, а ты тень на нас бросаешь.

Ночь роняла звёздные слёзы, одевшись в прохладный плащ тишины. Бродя по своим излюбленным тропинкам одна, Светланка, тем не менее, одинокой себя никогда не чувствовала: лес дышал жизнью, звенел и открывал свои сокровенные тайны, и читать его знаки было не менее занятно, чем матушкины сказки на волшебной паволоке. У леса была мудрая, древняя душа, соприкосновение с которой несло в себе покой и подпитывало силами.