Алана Инош - Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь

– Красавица моя… Что ж ты сама спину гнёшь и ручки свои белые морозишь?

– Ежели сидеть сложа руки, этак можно и со скуки скиснуть, – ответила Лебедяна. И лукаво двинула бровью: – А коли работницу взять… Вдруг ты на неё заглядываться станешь? Нет уж, лучше я сама.

Родные руки крепко обняли её сзади, не давая нагнуться к корзине, а шёпот Искры обжёг ей ухо:

– Зачем мне работницы, когда есть госпожа, которую я люблю?

С наступлением ночи, которую они обе так ждали и предвкушали, к ним в постель некстати забралась Злата. Когда послышался топот босых ножек, Лебедяна мягко подавила в себе тихий голос невольной досады, а Искра с неизменной радостью раскрыла девочке объятия; Злата с разбегу влетела в них, и женщина-кошка задула пламя лампы. Юркнув под одеяло и устроившись между двух родительниц, малышка громким шёпотом спросила:

– Тётя Искра, а я правда твоя?

Лебедяна затаилась, застыла в неловком холодке. Искра, в шутку ущипнув Злату за носик, усмехнулась:

– Что ж, слово – не воробей… Мы с матушкой Лебедяной тебе попозже всё рассказать хотели, а оно вот как вышло. Да, родная, ты – моя дочка.

Во мраке послышался не то писк, не то всхлип, и Злата порывисто обняла Искру за шею. Она прильнула к ней всем тельцем, вцепилась руками и ногами, как медвежонок – не оторвать. Женщина-кошка прижала её к себе с жадной, оберегающей, звериной лаской и замурлыкала.

– Спи, моё дитятко…

Ждать пришлось недолго: мурлыканье всегда действовало безотказно, как мощное снотворное зелье. Искра с гибкой осторожностью встала с постели и шепнула:

– Я скоро, лада. Только уложу её внизу, на печке.

Она снесла уснувшую Злату к дружинницам, а Лебедяна откинулась на подушку и уставилась в тёмный потолок с мокрой и солёной от слёз улыбкой. Мучивший её день за днём комочек тревоги рассосался: всё получилось само, просто и быстро, как внезапный поцелуй.

Короткое, как вспышка молнии, «ах» вырвалось у Лебедяны: на постель мягко вспрыгнула огромная кошка с янтарно золотящимися во тьме раскосыми глазами. Пушистая морда защекотала княгиню усами, а широкая лапа многозначительно потянула вверх подол её рубашки. Тысячами ночных мотыльков забилось внутри желание, Лебедяна сбросила с себя всё и открыла свою наготу великолепному зверю, тягуче и ласково урчавшему над нею. Острые сосочки кошачьего языка втянулись, и он горячо и влажно заскользил по телу, а Лебедяна запустила пальцы в густой мех и почесала за чутким ухом. Она не отказала себе в удовольствии переплестись в объятиях с большой, тёплой, мягкой и уютной кошкой; под сердцем выгибала изящную спинку нежность, до колючих слезинок захлёстывая её, когда она чесала пушистый бок и думала: «Это всё – моё, родное». Ей самой хотелось замурлыкать.

Ночь промелькнула, словно в горячечном бреду. Искра то ублажала Лебедяну в кошачьем облике, то оборачивалась человеком, и тогда княгиня чувствовала под своими ладонями шелковистую кожу её сильной спины. Всё её тело превратилось в звенящую песню наслаждения, и от одного прикосновения сосков Искры из груди рвался крик, а лопатки сдвигались в сладком судорожном изгибе.

Пробудилась Лебедяна уже одна, и сердце рухнуло в холодную пропасть печали. Неужели Искра уже ушла? До её слуха донёсся плач Златы, и княгиня принялась лихорадочно убирать волосы и одеваться.

Горные вершины горели янтарно-розовым отсветом зари, в расчистившемся небе висели лёгкие золотые облака; Искра, уже в кольчуге и латах, прощалась во дворе с ревущей в голос дочкой. У неё не хватало духу насильно разорвать цепкие объятия детских рук, и на её лице была написана растерянность.

– Ну, ну… Не кричи так, котёнок мой. Вон, матушку Лебедяну разбудила…

– Ты хотела уйти, даже не простившись со мной? – Княгиня подошла к ним, кутаясь в шубку.

– Ты так сладко спала, лада, что было жаль тебя будить, – виновато улыбнулась Искра. – Долгие проводы – лишние слёзы, сама знаешь… Да не вышло уйти неслышно.

Злату удалось немного успокоить мурлыканьем, и Лебедяна приняла её с рук Искры.

– Ты постой, погоди! Я тебе хоть смену чистую с собой дам, – засуетилась она, укладывая дочку на печную лежанку.

Увязанные в узелок рубашки исчезли в недрах вещевого мешка Искры, и та, прильнув к губам Лебедяны коротким, но крепким поцелуем, растворилась в лучах зари. Умом княгиня понимала, что разлука будет недолгой, но сердце рвалось вслед и роняло на снег кровавые капли-бусинки.

Со вчерашнего дня осталось много баранины, и обед можно было не готовить, а поэтому Лебедяна занялась шерстью: растеребила, отделила грубую от тонкой, промыла и высушила на горячей печке, прочесала. Бузинка вырезала для Златы белку, попутно рассказывая девочке о повадках этого пышнохвостого зверька; у Лебедяны за работой высохли слёзы, сердце отмякло, и она с улыбкой прислушивалась к разговору.

Иволга тем временем со стуком поставила вёдра с водой около печки и бросила рукавицы на лавку. С самого утра она была необъяснимо мрачной, её светлые глаза колюче поблёскивали, а губы то и дело кривились.

– Чего это ты смурная такая нынче? – полюбопытствовала Бузинка. – Не с той ноги встала?

– Не твоего ума дело, – буркнула та, садясь на лавку и далеко протягивая свои длинные ноги.

Лебедяна, собиравшая прочёсанную шерсть в кудель, спросила:

– И всё-таки, Иволга, что тебя снедает? Может, случилось чего?

– Ничего, госпожа, не случилось, – угрюмо хмыкнула дружинница. – Так, мысли всякие. Не бери в голову.

Но княгине не давал покоя хмурый вид охранницы, и она стала настаивать:

– Прошу тебя, Иволга, скажи мне, что тебя мучит? Может, я смогу как-то помочь тебе, утешить или подсказать?

Та кисло поморщилась, покачивая носком сапога и глядя за окно, а потом устремила на Лебедяну отстранённый и чужой, пристально-колкий взор.

– Ну, воля твоя, госпожа, только тогда не обижайся. Думается мне вот что… Неправильно это всё как-то.

– Что неправильно? – удивилась Лебедяна, ощущая смутный укол тревоги.

– Ну… – Иволга неопределённо взмахнула в воздухе пальцами. – Ты уж не серчай, я что думаю, то и говорю. Не мне тебя судить, однако негоже это – от живого мужа блудить и детей на стороне наживать. По моему разумению, супруг иль супруга судьбой даётся, и узы брака надо чтить. Всем ты, госпожа, взяла – и умом, и красой, и хозяйственностью, и сердце моё к тебе сперва потянулось, а теперь будто бы корёжит меня. Сделанного, конечно, назад не воротишь, но… Душа у меня горит, словно бы стыд какой-то одолевает. Но не за себя мне горько – за тебя. Точно цветок прекрасный увидела, а один лепесток у него оторван…