Лора Брантуэйт - Загадки любви

И это тоже было одной из причин, почему Кэндис держалась за него. Больше всего на свете она любила маму и папу и меньше всего на свете хотела их расстраивать.

Она горько усмехнулась. В конце концов они все-таки расстроились, и расстроились не на шутку. Конечно, оба делают вид, что все в порядке, и изо всех сил показывают ей, что жизнь продолжается... На самом деле, Кэндис была уверена, мама в ярости переломала все свои косметические карандаши и выпотрошила коробочки с тенями и пудрой, а отец имел пренеприятный разговор с Джекобом Доннари, папашей Маркуса. Ох и пришлось же старику отдуваться за проделки сына!

Кэндис злорадно улыбнулась. Пускай. Пускай они оба хлебнут позора, один — раз уж он такой мерзавец, другой — раз уж он такого мерзавца породил и воспитал.

Боже мой, какой скандал! «Забавы папенькиного сынка: сколько девушек за ночь может удовлетворить молодой красавчик Маркус Доннари?» Фото прилагаются.

Кэндис подавила рвотный рефлекс, вспомнив газету, которую выронил из рук ее отец. И что за глупости — реагировать тошнотой на это... эту... эту мерзость? Нет, если мерзость, то все вполне логично.

Кэндис затравленно огляделась: в комнате ничто не изменилось. Ну как, как могло все остаться по-прежнему снаружи, когда с ней внутри произошла вот такая катастрофа?!

Она чувствовала себя растоптанной. Раздавленной, как хомяк, на которого наступила чья-то неосторожная нога. Помнится, в детстве, когда родители подарили ей хомячка, она больше всего боялась, что его кто-то случайно раздавит. На самом деле это был страх за себя. Любой психолог подтвердит.

Кэндис криво усмехнулась: вспомнила психолога, которого посещала ее мать. Доктор Диззи, нервный маленький человек с маленькими усиками, похожий на оживший дагеротип девятнадцатого века, был одним из самых больших авторитетов для миссис Барлоу. Кэндис не вполне понимала, зачем он потребовался матери: сильных психотравм у нее не было, с мужем они прожили тридцать лет, и за эти тридцать лет у них ни разу не зашла речь о разводе, что, вообще-то говоря, значит немало. Однако факт остается фактом: Барбара Барлоу была прямо-таки фанатом психологии вообще и мистера Диззи в частности. Кэндис порой удивлялась: и как папа это терпит? Если бы Кэндис не была его дочерью и не прожила бок о бок с ним двадцать шесть лет, она списала бы все на ангельское терпение. Но отца своего она знала прекрасно и потому понимала, что ангельское терпение тут ни при чем. Если бы Гордону Барлоу хоть что-то пришлось не по душе, он немедленно поставил бы в известность всех окружающих, причем в самой жесткой форме, причем всех подряд — и правых, и виноватых. Что поделать — он босс, причем Большой Босс, и эта роль неизменно откладывает отпечаток на личность.

Ей очень повезло, что она дочь своего отца, а не подчиненная и тем более — не враг.

Значит, папа действительно не видит ничего дурного в том, что мама бегает на сеансы психотерапии и цитирует Юнга и Берна наизусть. Впрочем, к нему она и не решается приставать со своим просвещенным мнением. Джереми почти никогда нет дома: он работает на фирме допоздна, а потом едет развлекаться. Все поучения валятся на голову Кэндис: она почти всегда дома, она без возражений слушает старших, и вообще она в семье «самая маленькая». И плевать все хотели, что ей скоро двадцать семь. Наверное, даже когда Кэндис разменяет шестой десяток, для нескольких человек она все равно останется «малышкой Кэнди». Обычное дело — судьба младшей дочери в благополучной семье.

Может быть, ей стоило пойти по кривой дорожке? Еще в школе? Начать слушать панк, проколоть нос, брови, губы, пупок и язык, выкрасить свои нежные локоны в цвет воронова крыла, сквернословить, курить, пить дешевое пиво и демонстративно сплевывать желтую от никотина слюну на мамины обожаемые ковры? Кэндис поморщилась: перспектива ей не улыбалась. Конечно, есть вероятность, что от нее отреклись бы, как от паршивой овцы, отправили бы куда-нибудь в глушь, на ранчо маминых родителей, например, чтоб не позорила семью... и оставили бы ее наконец в покое со всей этой светской жизнью, этикетом, нравоучениями и подгнившей моралью высшего общества. Ты на виду — улыбайся. Улыбайся еще, тебя снимают. Ну же, Кэнди, не криви губы, тебе не идет; что подумает вон тот симпатичный молодой человек? Ах, это же Эндрю Берримор. Не бери в голову, у него слишком мало денег. Да, его отец владеет каким-то банком, который вот-вот рассыплется в прах, но ты же понимаешь, что твой жених должен в перспективе зарабатывать больше твоего отца? Что значит — это сложно? Не продавай себя по дешевке, вот и все. Это как аукцион. А ты очень, очень ценный лот. И твоя стартовая цена должна быть высока...

Кэндис передернуло. Ее тошнило от этого — а куда деваться? Деваться-то некуда, ладно бы она была не из этого круга, но ведь она в нем родилась и выросла, он породил ее, и она может сколько угодно сопротивляться, но... Может, ей не надо было читать столько книг в детстве и юности? Глупые, глупые книги, зачем они диктуют мораль, которой нет места в современном, «прогрессивном», как говорит отец, мире?

Кэндис вздохнула. Сделанного не воротишь, прочитанных книг не выбросить из головы. Возможно забыть детали: имена героев, названия мест, эпизоды, с чего все начинается и даже чем заканчивается, но от каждой книги, тем более хорошей, в памяти — или в душе? — что-то остается. Какой-то отпечаток, след, тень, что-то тонкое, полупрозрачное... И эти неотчетливые тени неизменно ложатся на наше мировосприятие, придают ему форму и объем, оттенки.

Радужная картина мира Кэндис не имела права на существование в мире, где она жила каждый день. Этот мир, мир богатых дельцов и роскошных бездельниц, требовал совсем другой психологии. Здесь слышали про Шекспира и Хемингуэя, безусловно, но мерить жизнь идеалами «старой литературы» никто не стал бы — смешно. Кэндис и не настаивала — это тоже смешно. Мир не переделаешь под себя. Она хотела остаться собой. Только и всего.

Слишком многого, в общем, хотела.

Дело в том, что, чтобы остаться собой, нужно, чтобы тебе не мешали, особенно — близкие люди, которые «желают тебе только добра», но, разумеется, имеют и свой интерес в том, чтобы рядом с ними был удобный человек. Удобный — это милый, неспособный на дерзость, от которого не нужно ждать подвоха, который будет с радостью делать то, чего от него хотят. Воспитанный сын, лапочка-дочка, добрый друг, услужливый коллега... Десятки милых масок, все — в пастельных тонах и пушистенькие. И даже если человек, душа его умрет и под маской ничего не останется, кроме пустоты, — не страшно. Так даже удобнее.

Подростковый кризис у Кэндис протекал бурно — но как-то все больше внутри нее. Она только ссорилась с мамой, которая запрещала ей слишком ярко краситься, и с Джереми, который не разделял ее идеалистических представлений о мироустройстве и почему-то не хотел строить планы, как осчастливить все человечество, а заодно и внеземные цивилизации. Потом Кэндис смирилась с тем, что такие люди, как ее старший брат, хотят счастья только себе, но в годы мучительного отрочества для них это было камнем преткновения и источником бесконечных скандалов. Джереми доводил Кэндис до слез, и она ревела — от собственного злого бессилия. Она жалела тогда, что нельзя влезть в чужую черепную коробку и выгрести оттуда ненужный мусор, подлые, эгоистичные мысли, которые представлялись ей чем-то вроде червей, фальшивые желания и бумажных кумиров. Как бы она хотела быть...