Алана Инош - Дочери Лалады. (Книга 1)

В соседнем гроте потолок снизился, но так же роскошно сверкал. С каменного кружева сосулек падали с остро-раскатистым звонким бульканьем капли, наполняя ярко-голубое озерцо. В его мутноватой воде, видимо, содержалось много светящейся соли, и когда Млада склонилась над ним, на её лице заплясал бирюзовый колышущийся отблеск. Бродя по гроту, Дарёна приблизилась к холодно переливающейся стене. Забыв о предупреждении, она зачарованно протянула руку…

– Нет, Дарёнушка, не трогай! – воскликнула Млада.

Но слишком поздно: кончики пальцев девушки коснулись бесстрастных горных богатств. Услышав оклик Млады, она тут же испуганно отдёрнула руку, но из расселины, черневшей поблизости, на неё дохнуло морозным веянием: в обращённую к дыре сторону тела точно разом вонзились тысячи тончайших ледяных игл. В зловещей темноте что-то ожило, задышало, зашевелилось, воздух мглисто затрепетал, и Дарёну охватил необъяснимый, запредельный ужас. Он сомкнулся холодным коконом вокруг её сознания, облепил сердце, паутинными нитями проскользнул в лёгкие, оплёл ноги и приклеил их к полу грота. Крик бился внутри пойманной бабочкой, не находя выхода: горло окаменело. Сердце, давясь загустевшей кровью, разбухало, надувалось, а безжалостная рука ужаса стискивала его, чтобы раздавить, как печёное яблоко…

…Тёплая рука гладила её по лицу, рядом слышался плеск воды, в грудь живительно лился свежий осенний воздух. Больше никаких призраков – только серое небо, невозмутимая земля, чутко слушающая вода, небесно-красивый хор сосен и уютные объятия Млады.

– Всё позади, моя горлинка. – Её дыхание согрело помертвевшие губы Дарёны.

Она сидела на прибрежном камне, укачивая Дарёну на своих коленях, как ребёнка. Девушка со стоном уткнулась ей в плечо.

– Что это… было?

– Страж пещеры. В нашем краю много сокровищ, но некоторые охраняются самой землёй. Самоцветы в них нельзя трогать, разрешено только любоваться. Страж нагоняет страху, да такого, что если не успел унести ноги, можно умереть на месте от разрыва сердца. Я же говорила тебе… Что ж ты меня не послушала?

Дарёну начала бить дрожь. Прижимаясь к тёплой груди Млады, она тихо завсхлипывала, пытаясь отогнать жуткие образы, ледяной паутиной обвивавшие сознание. Тут же, как назло, всплыло лицо Цветанки с застывшим взглядом, устремлённым в небо, и зеркально блестящая лужа крови…

Дарёна поселилась в Гудке, в домике Цветанки и её бабушки. Всё лето она беспрепятственно играла на домре, бродя по залитым солнцем улицам. Иногда заходила она и на базар, хоть и опасалась новой встречи с Ярилко. Когда однажды этот щекастый конопатый щёголь снова показался – с ромашкой в зубах и в сопровождении своей шайки, Дарёна занемевшими пальцами чуть не порвала струну… Но – обошлось. Ярилко только глянул равнодушно, вскользь, и неторопливой, хозяйской походкой вразвалочку прошёл мимо, лениво пожёвывая стебелёк и поскрипывая своими добротными сапогами. Его приятели и вовсе не удостоили Дарёну взглядом. От сердца отлегло, негнущиеся пальцы ожили и согрелись, девушка приободрилась, догадываясь, что обязана она этим, скорее всего, Цветанке. «Это ж надо! – удивлялась Дарёна про себя. – Такая щупленькая, маленькая, а с ней считается этот матёрый мордоворот». Это не могло не внушать уважение к синеглазой девчонке, и Дарёна невольно подпала под её чумазое, чуть мальчишеское, бесшабашное васильковое обаяние.

Жили они скромно, но не впроголодь. С утра Дарёна таскала воду, топила печь, стряпала, стирала, днём играла на домре и пела. Зарабатывала она мало и, не будь Цветанки, вряд ли смогла бы прокормиться: синеглазка оставалась главной добытчицей средств к существованию. Однако Дарёне было не по нутру её воровское ремесло, и в душе что-то глухо роптало каждый раз, когда золотоволосая подруга, возвращаясь под вечер, со звяканьем бросала на стол кошелёк с монетами. Только половину этих денег позволялось оставить себе: другую половину благородная воровка раздавала неимущим. У дома всегда толпилась куча беспризорных детишек – босоногих, грязных, оборванных, голодных. Цветанка наказывала Дарёне:

«Коль придут мальцы, пока меня нет дома – не гоняй их. Дай им хлеба, пирожков, да каждому по денежке».

Даже если бы она не давала такого наказа, Дарёна сама не смогла бы поступить иначе. С давно не мытых детских лиц на неё смотрели такие глазищи, что ком подступал к горлу. Щебеча, как стая воробьёв, ребятишки просили:

«Тётя Дарёнка, дай хлебушка! Мы кушать хотим…»

Дарёна выносила на крыльцо тяжёлую корзину, с горкой наполненную ржаными пирожками, испечёнными заранее для этих сирот, и голодная детвора тут же расхватывала их и поедала на месте. С собой Дарёна давала им по ломтю хлеба.

Цветанка была у ребят заводилой и главарём – устраивала игры и сама бегала наравне с малышнёй, свистела, как уличный мальчишка, и орала во весь голос. Несправедливостей и ссор в ребячьей стайке старалась не допускать: если кто кого принимался задирать – обязательно разнимала, забияке отвешивала подзатыльник, а обиженного утешала. Занимаясь домашними делами, Дарёна поглядывала в окно на их весёлую возню в пыли и улыбалась, вытирая набегающие слёзы. Ей вспоминались братишки – Радятко и Мал. Как-то они там сейчас? Живы, здоровы ли? Душа била крыльями, рвалась полететь над полями и лесами к родному дому, чтобы обнять и утешить маму…

Тоска прочно опутала Дарёну тенётами: первой приветствовала её при пробуждении, тучей набегая на солнце, и последней желала ей спокойной ночи, целуя в закрытые веки. Во сне Дарёна с кудрявыми братишками бегала по высокой звенящей траве, наполненной неумолчной песней кузнечиков, слушала берёзовые сказки, вплетала в мамины безвременно засеребрившиеся косы переливчатые бисерные нитки. Чудо-иголкой вышивала она на небосклоне родные лица; стежок за стежком, быстрой ниткой протягивала дорогу до дома, прямую и верную… Но стоило утру кинуть луч света в окошечко, озарив полки с бабушкиными снадобьями, как рассеивалось её воображаемое рукоделие, оставляя в сердце пронзительный, как прощальный журавлиный клич, след.

Цветанка, как могла, старалась порадовать Дарёну подарками: то отрезом тонкого, самого лучшего полотна на новую рубашку, то серёжками, то красными сапожками с кисточками да жар-птицами, то шёлковой лентой. К зиме Дарёна получила короткую приталенную шубейку и епанчу [4]с меховой опушкой, шапку и вышитые бисером рукавички. С каждым подарком глаза Цветанки смотрели на Дарёну всё нежнее, а пальцы так и норовили ущипнуть, вгоняя девушку в краску. Но взгляды и касания эти странным образом волновали Дарёну и были ей приятны, а озорной блеск васильковой синевы зажигал в её сердце ответный огонёк, светлый и жаркий. Она скучала и изнывала от тревоги, если не видела Цветанку хотя бы полдня, а каждое благополучное возвращение удачливой воровки домой грело и успокаивало душу.