Жюльетта Бенцони - Изгнанник

– Гадкий! – кричал он. – Плохой!

Гийом не пытался даже остановить его: его мать, которую он так любит, прогоняет его, и его сын – тоже. В этом есть что-то противоестественное… Он поднял на Лекульте, прибежавшего вслед за маленьким Артуром, услыхав его завывания, потухший взгляд и тихо произнес:

– Я возвращаюсь в Париж, мой друг. Прикажите, пожалуйста, подать нам лошадей…

– Да, разумеется, – сказал всепонимающий банкир, – Мы увидимся с вами завтра или потом как-нибудь. Но помните, что вы обещали мне не уезжать сразу в Нормандию…

– Не беспокойтесь… Но и не заставляйте меня долго ждать!

– Я сейчас присоединюсь к вам, – сказал он, беря малыша на руки и усаживая его рядом с Мари, на колени к которой он безуспешно пытался вскарабкаться сам.

Бросив прощальный взгляд на очаровательный ансамбль, который составляли сын и мать, Гийом вышел из гостиной. Десять минут спустя он покинул Мальмезон.

Через два дня, утром, как раз в тот момент, когда он в своей комнате в гостинице «Золотой компас» занимался своим туалетом и заканчивал бриться, кто-то постучал в дверь.

– Кто там? – спросил он, но ответа не получил. Раздосадованный, так как он терпеть не мог, когда его беспокоили во время этой кропотливой процедуры, и решивший, что это, по всей вероятности, одна из служанок, которые имели обыкновение цепенеть при виде его – такое впечатление он на них производил, Гийом отложил лезвие и пошел открывать дверь сам. Перед ним стояла Мари-Дус.

Злопамятство, которое томилось в нем вот уже двое суток после их последней встречи, тут же растаяло под влиянием радости вновь увидеть ее. Сняв с шеи салфетку, он вытер последние следы мыла на щеке, а затем склонился в поклоне с напускной грацией Арлекина:

– Миледи Дойль!.. Какое неожиданное счастье!..

– Не разыгрывай из себя шута, Гийом, – сказала она сурово. – Я приехала просить у тебя прощения… и предложить тебе кое-что.

– Уехать вместе со мной? Если это что-нибудь другое, то вряд ли меня заинтересует…

– Не можешь ли ты говорить как-нибудь иначе, но не так, как финансист? Я предлагаю тебе не аферу! Но прежде не позволишь ли ты мне войти? Я боюсь сквозняков!

От отступил, чтобы дать ей пройти, и ощутил, когда она проходила мимо, ее аромат – легкий и нежный аромат ландышей и мокрой травы. Сделав несколько шагов по комнате, в которой царил безалаберный хаос, характерный для человека, не привыкшего обходиться без слуг, Мари нагнулась, подобрала с пола рубашку и положила ее на стул. Обернувшись к нему, она подняла руки, чтобы вытащить длинную булавку, которая удерживала на голове ее огромную соломенную шляпу, украшенную пучком лент, и бросила шляпу на стол.

– Ну вот, – вздохнула она, – я пришла сказать тебе, что мне невыносима мысль о том, что мы могли бы расстаться с тобой вот так. В тот день я была просто потрясена, но… сейчас я вне себя еще больше!

– Ну и как? Ты нашла нам способ освободиться друг от друга? Ты сказала, что пришла предложить мне кое-что. Так что же это?

– Не отказываться от судьбы, которой угодно связать нас, вот и все…

– А еще?

– Я должна была оставаться в Мальмезоне все время, пока отсутствует сэр Кристофер, но вчера вечером я вернулась в Париж с сыном и Хелен Вильямс, которая оказалась понимающей подругой в большей степени, на которую можно было рассчитывать. Она и Китти займутся Артуром, и я смогу провести рядом с тобой те несколько дней, которые… отсутствие моего мужа позволят мне посвятить тебе. Если… если ты тоже этого хочешь.

– Несколько дней… а ночей?

– Нет. Только дней. Каждый вечер я буду возвращаться на улицу Святой Анны, но каждое утро я буду приходить опять, до того как.

– Как он не вернется?

– Да… Только, пожалуйста, не расценивай это как милостыню, как какую-то компенсацию! Я бы хотела, чтобы в эти часы мы попытались исчерпать все счастье, которое должно было выпасть на нашу долю на этом свете. Я пришла к тебе, чтобы любить тебя и чтобы ты любил меня. И когда мы опять будем разлучены, а это время наступит, и наступит очень скоро – потому что так нужно, – у нас останутся воспоминания. Они будут сопровождать нас всю оставшуюся жизнь и помогут нам пережить старость в ожидании смерти. Они сохранят теплоту в нашем сердце…

Говоря эти слова, она медленно приближалась к нему, и голос ее становился все тише и тише, пока не опустился до шепота, и свои руки она положила ему на грудь. Он взял их в свои, чтобы крепче прижать к себе. Она была теперь с ним, в его объятиях, и он постарался отогнать прочь воспоминания о горестных днях, которые пришлось пережить ради этого сладостного мгновения и ради предчувствия тех наполненных счастьем дней, которые им предстоят. Что можно ответить этим глазам цвета моря, полным мольбы? Он прижал свое лицо к ее шелковым волосам, прикоснулся губами к нежной коже на хрупкой шее…

– Я люблю тебя, Мари, – прошептал он, выдохнув эти слова из своего сердца. – Я никого не любил так, как тебя…

Дни, последовавшие вслед за этим, были днями, полными страстной, исступленной любви, пережитыми в обыкновенной гостинице, затерявшейся в городе, охваченном безумием революционной горячки. Иногда они выходили на улицу просто ради удовольствия побродить по городу, взявшись за руки, где-нибудь перекусить или поесть мороженого у Годэ на бульваре Тампль, прислушиваясь к воинственным отголоскам оркестра, который пытался заглушить звук скрипки трубами и барабанами, или прогуливались в садах Пале-Рояля, этого клокочущего кратера, где обычно заканчивался путь всех манифестаций – и серьезных, и шутовских. Здесь упражнялись воинственные роты Национальной гвардии: треуголки и униформа смешивались со светлыми платьями девушек. Но чувствовалось, что пламя войны разгорается. Уже было объявлено, что «отечество в опасности», и на перекрестках устанавливали трехцветные подмостки, откуда девушки и юноши агитировали противопоставить все свои силы, мужество и отвагу австрийским и немецким захватчикам, а также эмигрантам. На улицах братались, обнимались, горланили песни и даже слишком много пили, поэтому двое влюбленных, быстро устав от этого шума, стремились поскорее вернуться в прохладную тень своей комнаты, чтобы там любить друг друга…

Каждое утро Мари-Дус приезжала в тот час, когда во дворе просыпалась жизнь: шумели люди, грохотали дилижансы, выезжая в Криэль или Жизор. Она быстро поднималась по лестнице, наверху Гийом уже ждал ее. После первых поцелуев они завтракали, обмениваясь последними новостями. Платье и юбки Мари уже слетали с нее, стоило ей только переступить порог…

В конце дня Гийом, опасаясь, как бы с ней не случилось по дороге каких-нибудь неприятностей, провожал свою подругу до самого дома и оставался под окнами, вложив ногу в стремя, до тех пор пока за ней не закрывали дверь. После этого он возвращался к себе, а нередко присоединялся к Жозефу Энгулю и Лекульте, чтобы поужинать в ресторане, лишь бы поскорее пробежали часы, которые отделяли его от возвращения Мари-Дус…