Сидони-Габриель Колетт - Клодина в Париже

Я с живостью рванулась вперёд в знак согласия, но мальчуган, удивлённый моим порывом, вскидывает на меня вежливый взгляд и отвечает без особого восторга:

– Я буду очень рад, бабушка, если маде… Клодине это угодно.

Тётушка Кёр уже не замолкает, она так и разливается о разумности своего драгоценного внука, о его мягкости.

– Мне ни разу не приходилось повышать на него голос.

Она заставляет нас стать спиной друг к другу. Марсель оказывается выше меня вот на столько! («Вот на столько» – это три сантиметра, было бы из-за чего шум поднимать!) Её сокровище соизволил засмеяться, он немножко оживляется. Поправляет перед зеркалом галстук. Одет он точь-в-точь как картинка с модной обложки. А что у него за походка, изящная, какая-то скользящая походка! А эта манера оборачиваться, склоняя талию и выгибая бедро! Нет, слишком уж он красив! Из этого созерцания меня вывел вопрос тётушки Кёр:

– Клод, надеюсь, вы оба обедаете у меня?

– Нет, чёрт побери! – взрывается папа, помирающий от скуки. – У меня дома назначена встреча с… одним господином, который снабжает меня документами, до-ку-мен-та-ми для моего Трактата. Поспешим, малышка, поспешим!

– Я весьма сожалею, но завтра я дома не обедаю… В этом сезоне я всё время занята, я приняла приглашение и тех, и этих. Согласны ли вы на четверг? Само собой, в узком кругу. Клод, вы меня слышите?

– Да я просто ловлю каждое ваше слово, моя дорогая, но я чертовски опаздываю. До четверга, Вильгельмина. Прощай, мой юный Поль… нет, Жак…

Я тоже неторопливо прощаюсь. Марсель весьма галантно провожает нас до двери и целует мою перчатку.

Мы в полном молчании возвращаемся по освещённым фонарями улицам. Я ещё не привыкла в столь поздний час находиться вне дома, и от огней, чёрных фигур прохожих, от всего этого у меня перехватывает горло какая-то нервная судорога; меня охватывает нетерпение: скорей бы вернуться домой. Папа, вздохнув с облегчением оттого, что визит закончен, весело напевает какие-то песенки времен Империи (разумеется, Первой): «И девять месяцев спустя нежный наш залог любви…»

Мягкий свет, падающий от лампы, и накрытый стол согревают меня и развязывают язык.

– Мели, я видела свою тётушку. Мели, я видела своего кузена. Ни рыба ни мясо, волосы падают свободно, зачёсаны на косой пробор, зовут его Марсель.

– Погодь, моя козочка, погодь! Ты меня просто оглушила. Похлебай-ка супчику. Ну что ж, время пришло, значит, у тебя теперь есть кавалер!

– Вот толстая дурёха! Чёртова кукла, замолчишь ты или нет! Никакой это не кавалер! И я его совсем не знаю. Ты мне надоела, вот что, пойду в свою комнату.

Я и правда ухожу; надо же такое придумать! Что нежный голубок вроде Марселя может быть моим возлюбленным! Если он мне очень нравится и я не делаю из этого тайны, то именно потому, что в нём, на мой взгляд, так же мало мужского, как, допустим, в Люс…

Оттого, что я повидала людей, живущих своей привычной жизнью, оттого, что я разговаривала с кем-то ещё, кроме Мели и Фаншетты, меня чуточку лихорадило, но это было даже приятно, и я долго не могла уснуть. В моей голове кружились полночные мысли. Боюсь, что не сумею вести разговоры с любезнейшей тётушкой Кёр, которая точно сошла с полотна Уинтерхальтера;[2] она, пожалуй, примет меня за дурочку. Проклятые шестнадцать лет, прожитые в Монтиньи, десять из которых отданы школе, отнюдь не способствуют развитию природных дарований, находчивости в разговоре! Из подобной переделки выходят со словарём, вполне достаточным, чтобы побранить Анаис и обнять Люс. Эта прехорошенькая девчонка, Марсель, верно, не умеет даже крикнуть «чёрт побери». Он станет надо мной насмехаться в четверг, если я вдруг вздумаю зубами обдирать кожу с бананов. А как быть с платьем для званого обеда? У меня его нет, придётся надеть платье для школьного вечера из белого муслина с шёлковой косынкой. Он найдёт этот наряд убогим.

Таким вот образом, заснув этой ночью с разинутым от восхищения ртом перед этим юнцом, на панталонах которого нет ни единой складочки, просыпаюсь я утром с огромным желанием надавать ему пощёчин… Но если бы его увидела Анаис, она могла бы его изнасиловать! Вот забавная картинка: долговязая Анаис со своим жёлтым лицом, резкими жестами, насилующая малыша Марселя. Представив себе это, я невольно хохочу, входя в папину нору.

Вот как, папа здесь не один; он беседует с каким-то господином, довольно молодым господином, и вид у того вполне рассудительный, квадратная бородка. Кажется, это тот самый «первоклассный» человек, господин Мариа, знаете, который открыл подземные пещеры в X. Папа познакомился с ним в каком-то скучнейшем месте, не то в Географическом обществе, не то в Сорбонне, и горячо заинтересовался этими пещерами, а возможно, предполагаемыми окаменелостями улиток, которые там можно обнаружить… Кивнув ему на меня, папа говорит: «Это Клодина», как сказал бы: «Это Лев XIII, вам, конечно, известно, что он римский папа». В ответ на это господин Мариа кланяется с таким видом, точно великолепно знает, о ком идёт речь. От человека, который, подобно ему, всё время роется в пещерах, наверняка должно пахнуть улитками.

После завтрака я пытаюсь продемонстрировать свою независимость.

– Папа, я отправляюсь в город.

Но этот номер не проходит так легко, как я надеялась.

– В город? Я полагаю, вместе с Мели?

– Нет, у неё целая куча одежды для починки.

– Как, ты хочешь отправиться в город одна?

Я делаю круглые глаза и говорю с невинным видом:

– Господи, конечно, я пойду одна, а что тут такого?

– А вот такое, что в Париже молодые девушки…

– Ну, пала, будь же последователен. В Монтиньи я бродила по лесам целыми днями, мне кажется, там гораздо опаснее, чем на парижских тротуарах.

– Тут есть доля правды. Но, как я могу предположить, в Париже подстерегают опасности несколько иного рода. Почитай-ка газеты!

– Фу, папочка, даже допускать такое предположение значит оскорблять свою дочь! (Папа, видимо, не понял этот слишком уж тонкий намёк. Вот куда заводит пренебрежение Мольером, поскольку тот не уделял достаточно внимания улиткам.) К тому же я никогда не читаю хронику происшествий. Я отправляюсь в магазины Лувра: на обеде у тётушки Кёр мне надо быть на высоте, а у меня нет тонких чулок, да и белые туфли слишком поношенные. Лучше дай мне побольше денег, у меня всего сто шесть су.[3]

Ну что ж, не так уж страшно выйти одной на парижские улицы. Из своей короткой пешеходной прогулки я вынесла довольно интересные наблюдения: 1) здесь гораздо теплее, чем в Монтиньи; 2) когда возвращаешься, в носу у тебя черно; 3) ты привлекаешь внимание, когда долго стоишь одна перед газетным киоском; 4) в равной мере ты привлекаешь внимание, когда не допускаешь, чтобы к тебе проявляли неуважение на улице.